Изобретение театра

ЧУХАЛЕНОК. Значит, у Сони та же трагедия несоответствия?

РОЗОВСКИЙ. Так же, да не та… Соня к Богу тянется и страдает от несоответствия своей жизни и Христовой морали, а Родион – безбожник, он рушит в себе священное, он вызов Богу бросает, он Бога крошит своим, топором… И тем самым себя возвышает… Но это и есть смерть души. «Я себя убил» – признание грешника, настаивающего и мучающегося своим грехом.

28 февраля 1987 г.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

СВИДРИГАЙЛОВ – Юматов.

РОЗОВСКИЙ. Ну, ладно, давайте почитаем! «А старушонок можно лущить…» Ирония, доходящая до сарказма. Жутковатость юмора налицо, а у Достоевского хотя бы в «Бобке» вся философия замешана на «черном юморе». Мне кажется, что даже и само сочетание «Великий Инквизитор» по-своему иронично. «Вопросы нравственные…» Он ёрничает, играет, а здесь становится серьезен: «Зачем они вам теперь?» Крайне сложная сцена. Играть «улицу» было бы ошибкой. Мы бы впали в такую натуральность киношную. Но это очень важная, ключевая сцена. Но не на месте. Может быть, всю эту сцену придется переносить в первый акт, чтобы была одна-единственная сцена Свидригайлова и Раскольникова. И вся тема сладострастия Свидригайлова будет более ясно звучать. С точки зрения линии мне не хватает сцены с Порфирием. Нарушается форма. Первый и второй акты не сбалансированы композиционно, и я страдаю от этого. Сверхсквозное действие – приведение Ставрогина – Свидригайлова к самоубийству. Может быть, самой первой сценой играть сцену с Порфирием? В этом случае удастся уравновесить акты, форму выдержим…

ЮМАТОВ. Вы сейчас рассуждаете, как автор пьесы, а не как режиссер-постановщик. Логика пропадет.

РОЗОВСКИЙ. Я вижу, что есть линия…

ЮМАТОВ. Я уж не говорю, что пьеса разрастается до невероятных размеров.

РОЗОВСКИЙ. Что делать? Хочется полностью. Знаете, у меня была сумасшедшая идея, но она ломает Достоевского. Чтобы они повстречались перед смертью. Порфирий с Раскольниковым и Порфирий со Ставрогиным. И тогда он идет на самоубийство. Порфирий – персонаж одного романа – разговаривает со Ставрогиным – персонажем другого романа – да можно ли такое? В театре – можно. Ибо у Ставрогина есть раскольниковская позиция, он способен преступить, но в отличие от Роди силу имеет и не хочет, не может ею пользоваться. Если решить это перед сценой смерти, фантасмагорически, может получиться главное – трагедия мятежного духа. Текст будет звучать прежний, но из уст двух персонажей – «я един в разных лицах». Булгаков говорил о возможности передачи реплик одного персонажа другому ради смыслового обогащения. Что такое наша пьеса? Мы исследуем одного человека в ситуациях двух романов. Тут нет путаницы. Перетекание мыслей, чувств, идей – это Достоевский. Тогда точно, всю эту сцену в первую часть, но сцену с Порфирием вот сюда, перед самоубийством. Мне кажется, что это углубит вещи, не затемнит, а, наоборот, прояснит доктрину спектакля. Порфирия будет играть Костя Желдин, он играл у Любимова эту же роль, так что он текст знает. Но у нас будет совсем другой Порфирий – «полишинель проклятый», пытающий преступников. Что важно – Порфирий осуждает порок не с высоты Бога, а сбоку юриспруденции. Но государство, как скопище законов, само порочно. Законы мнимы, если мир, над которым они правят, плох. Поэтому сыграть сцену смерти, не получив от Порфирия удара, очень трудно. Появляется драматургический язык. Сейчас он просто рассказывает о самоубийстве, а нужен не рассказ, а действие – и пьеса. Ну-ка, передвинем шкафчик на другое место.

ЮМАТОВ (передвигает шкаф). Мы этот шкафчик вам на капустничке припомним.

РОЗОВСКИЙ. Соединим персонажи из двух романов в одну сцену. Такое только в театре может быть – бахтинская мысль о полифонии поэтики Достоевского станет наглядной.

Юматов и Кочетков соединяют текст сцен. Продолжается читка.

РОЗОВСКИЙ. Замечательно соединили. Сейчас предлагается гораздо сильнее в этом варианте.

КОЧЕТКОВ. Раскольникова разоблачили, а он сам лезет себя разоблачать, как это понять?

РОЗОВСКИЙ. Он ненавидит Свидригайлова, потому что защищает сестру. Свидригайлов – человек мощных страстей и умен, как дьявол, но – развратник, идее этой служит, поэтому он находится с Раскольниковым в борьбе. Впрочем, сказать, что он развратник – ничего не сказать. Он поэт разврата, идеолог разврата, философ, который черноты своей души превращает в праздник своего тела. Дух тлетворный, но не без человеческого. Все про себя знает и смакует, смакует. «Я человек развратный и праздный, я, может быть, в воскресенье с Бергом…»

Юматов. Мне это все не нравится. Он в каждой сцене разный. Он погибает здесь, потому что он Марфу Петровну жутко любил, жутко. Он кристально честный человек там, где он рассказывает про свои грезы, когда предлагает деньги, чтобы спасти Раскольникова, – единственный человек с поступками, остальные только на словах сочувствуют…

РОЗОВСКИЙ. Лукавит. И потому не совсем кристальный.

ЮМАТОВ. Я хотел сказать – искренний.

РОЗОВСКИЙ. В своих заблуждениях или в своем блуде?

ЮМАТОВ. Мне кажется, он тоже страдает. От своего сладострастия страдает, от муки, что не может всеми дамами мира овладеть.

РОЗОВСКИЙ. Этакий российский Казанова, да?.. Бабник со страданием?.. Это верхний слой, надо глубже…

ЮМАТОВ. Я понимаю. Но надо с чего-то начинать строить характер.

РОЗОВСКИЙ. Начнем поверхностно и останемся на внешнем.

ЮМАТОВ. Давайте из глубины. Установили, что страдает. И что дальше?

РОЗОВСКИЙ. Ему кажется, что он свободнее всех.

ЮМАТОВ. Он действительно свободнее.

РОЗОВСКИЙ. Потому что сам себя освободил. От всего.

ЮМАТОВ. Разве это плохо?

РОЗОВСКИЙ. От всего – это мнимая свобода. Это вседозволенность.

1 марта. «Два существа».

СВИДРИГАЙЛОВ – Юматов.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

Юматов спускается со сцены и продолжает диалог перед ней.

РОЗОВСКИЙ. Куда пошел?

ЮМАТОВ. Этот кусочек пространства не будем использовать?

РОЗОВСКИЙ. Кто сошел с подиума, уже не артист. Театр – на подиуме.

ЮМАТОВ. Я даже подумал, не сделать ли какие-то сцены для атмосферы.

РОЗОВСКИЙ. Не надо. Без пижонства. Зрители будут выходить в коридор, курить там, атмосфера будет и так. А сцена пусть останется нашей крохотной сценой.

ЮМАТОВ. Я так… в качестве предложения. Продолжается репетиция.

КОЧЕТКОВ. Что подложить под перебранку?

РОЗОВСКИЙ. Перебранка и перебранка. Что подложить под перебранку?! Здесь вопрос в выборе личности. Личности сильной. Личность, которая живет только духом, противопоставляется личности, которая весь свой могучий дух посвятила плоти. У этого идея плотская, у тебя духовная. Но обе личности запредельные. Им обоим хочется того, что жизнь не дает. Оба готовы к упоению действием. Но… Этот аскет, а этот игрок. Тут должна быть еще и какая-то «клоунада» в тоне разговора. Метод жизни Свидригайлова – дразнить себя, передергивать… Он чуть-чуть может быть опереточным, в то же время серьезен необыкновенно. Ерничанье, постоянная, непрекращающаяся игра: шулер, да, шулер. Взял шарик, вынул… Что-то от фокусника-авантюриста. Фигура мистическая, полупризрак-получеловек. Загадочный в профиль, вполне реальный в фас. Восхищение собственным наслаждением еще больше, чем само наслаждение.

Говоря это, Марк Григорьевич показывает. Например, сладострастно гладит шкаф.

Эта линия поведения. Чисто этюдно. (Юматову.) Ты мне еще больше напридумаешь.

На сцене Юматов.

РОЗОВСКИЙ. То кривляешься, то грустно: «Случалось». Ты его дразнишь непредсказуемостью своего поведения. Меняй. Один раз так, другой раз всерьез. Один раз юродствующий, в другой – мудрый, грустный… Это и бесит. Как с ним разговаривать, когда он юродствует, это невыносимо. Родион не терпит клоунства в вопросах мирового значения. А Свидригайлов именно эти вопросы нарочно опошляет. Он поэт разврата. Он великий поэт, с надсоновской чувственностью, но хуже… Фантастика интима… Замечательно… закрепим. Был очень яркий кусок. Сейчас успокойтесь. Пусть пойдет пластическая пауза. Эта тишина будет очень хорошо слушаться. Напряжение растет… Здесь может на колени встать. Вот. Вот какому «богу» он молится. Свидригайлов буквально истязает Родиона своими рассказами. Он его прибивает гвоздями. На костре он его жарит… Хорошо. Впрямую. Мы садизм обнаружим через нежность и ласку, через доведенное до безобразия чувственное откровение. Запретно не то, что мы видим, а то, что воображаем. Вместе со Свидригайловым мы мучаемся искусственными до крайности сексотайнами.

Давайте 27 марта играть. Готовность придет только на публичных прогонах. Ладно, давайте покуда просто вникать и репетировать. (Юматову.) Зритель должен твою интонацию унести домой… Еще у меня была такая идея: чтобы он в этом месте играл топором, как девочкой… Держит на руках, как ребеночка, и плачет – гибнет в желании. Тогда эта вседозволенность сексуальная смыкается с самым глубоко спрятанным, с самым дном – это и есть Достоевский, он в человеке рылся и доставал из глуби.

ЮМАТОВ. Давайте это на балу. У меня была идея: бал на топоре построить. Тут со шкафом замечательно.