Изобретение театра

А вот Евтушенко, Ахмадулина и Вознесенский лучше всякого актера создали свою собственную звукоречь в устном воспроизведении своей поэзии.

Высоцкий продолжил эту линию на исполнительство своего творчества, оглушив нас богатырским голосом своим, интонируя в песне разговорность, чередуя напор и спад, ускорение и замедление, высоту и снижение тона… Песня Высоцкого узнаваема как своим ритмическим, так и мелодическим составом, это всегда ЕГО язык и стиль, сам себя перекачивающий из одной музыкальной единицы в другую. Магнитофон ударил в уши его голосом – неповторимым, но взывающим к подражанию, к пародии. Как всякое стилеобразующее искусство, голос Высоцкого лихо обозначил свою редкостность, нет, уникальность. В нем какая-то сверхсила магнитного устройства, приводящая в трепет – словно колдует Центральный Усилитель. Он не рок-музыкант, но такое впечатление – микрофонное хозяйство вечно как бы удерживало его мощь, – если бы однажды он спел «рок», это, наверное, стало бы событием: его роднит с «роком» атомная энергия горлового выброса, его актерского самовыявления. У этого голоса – сотни красок. Ну, например… Обратим внимание на протяженность в выпевании Высоцким согласных, стоящих в окончании того или иного слова, этот прием нарочного торможения в произнесении слова как раз акцентирует эмоцию, вросшую в смысл. Поразительный эффект продления звука достигается с особым успехом при столкновении с буквой «р» – в этом случае мелодия словно накатывается девятым валом на волнорез – происходит тот самый, в краске интонации исполненный рык, от общения с которым захватывает дух. Слушаешь этот голос и поражаешься легкости переходов и перепадов музыкальной речи – песня в миг обретает жанр, делается или гневной в трагическом пафосе обличения, или беснующейся в сатирическом ключе, или лирической по характеру – медленно распевной, тихой, но всегда могучей.

Мы были знакомы с ним, только знакомы, хотя благорасположение друг к другу проявляли. К примеру, я помню его приход на юбилей «Нашего дома» вместе с другими артистами Таганки. В другой раз мы оказались на теплоходе «Грузия» в круизе Одесса – Батуми – Одесса: через стенку, каюта к каюте. Тут нас соединило участие в общем концерте. Помнится, удивила его неконтактность ни с кем – сидел в каюте целыми днями, выходил только два раза в сутки в ресторан для кормления себя, Марины и Марининых детей… Не сразу я понял, что он работал все это время – запоем, пользуясь, видимо, кратковременным отпуском в комфорте корабля, для кропотливого сочинения чего-то своего… Интересно, чего именно?.. Этого мы никогда не узнаем. Один только раз выскочил взбешенный – в момент, когда на палубе, где загорала «Колдунья», кто-то полез к ней с чем-то пошленьким. Чуть до драки не дошло. Мат-перемат. Эх, записать бы тогда слово в слово, – как сейчас весело было бы слушать. Но и хорошо, что не записано. Было б не только весело, но и стыдно.

Да, он был и тут поэт, по-пушкински, по-мужски вступаясь за свое достоинство – достоинство мужа красивой жены, но, конечно, тогда это так не воспринималось, а только на уровне: «Там Высоцкий из-за своей Марины Влади чуть не подрался»! Весь корабль зашатало. Но и в тот вечер концерт был, как всегда, успешным. Капитан доволен. Погода чудесная. Черное море великолепно.

А наша третья встреча оказалась не столь безоблачной. Имею в виду грандиозный скандал с «Метрополем», участниками коего мы стали.

Здесь, в этом альманахе, он увидел свои стихи напечатанными в типографии. В первый и последний в жизни раз. Кажется, 40 стихотворений. Или – тридцать. Да и не важно, сколько. Важно, что все-таки увидел. Помнится, Василий Палыч, говоря со мной о «Метрополе», особенно упирал на участие Высоцкого:

– Мы ИХ умоем Володей.

Имелось в виду, что все его стихи всем известны, благодаря магнитофонам, а ведь не печатают, суки!..

Это правда была – не печатали его совсем. Впрочем, многих тогда не печатали. Но Высоцкому как бы еще и отказывали в профессионализме, что его невероятно оскорбляло, злило, может быть, даже больше, чем так называемые цензурные соображения. Поэты и по сей день не считают его коллегой, хотя и не признать не могут уже.

«Метрополь» готовился Женей Поповым в крохотной однокомнатной квартирке, где ранее жила до того недавно умершая мама Васи – великая Евгения Гинзбург. Здесь-то мы и встретились в последний раз на коллективном чаепитии, когда Аксенов «информировал» участников о том, как Союз писателей совместно с КГБ доблестно громил наше общее литературное детище. Решали: что делать и как вести себя дальше. Высоцкий держался тихо и скромно, он не был членом СП, исключение лично ему не грозило, а поверить, что его будут «журить» в родной Таганке, было невозможно. Помнится, он посидел, послушал-послушал, а потом, после «исторического» фотографирования на память, поднялся и ушел от нас первым в морозную ночь.

Лауреат Нобелевской премии Томас Стернс Элиот, Элизабет Робертс, Марк Розовский «Убийство в храме. Репетиция» Спектакль-акция памяти отца Александра Меня

Постановка Марка Розовского

Премьера – апрель 2001 г.

А кто убийца?

Выступление на мемориальной встрече в ВГБИЛ

«Пастырь. 15 лет спустя» («круглый стол»)

«Мы поднимаемся в гору, и по пути у нас столько ошибок, столько открытий. Но на самой вершине горы – крест».

Александр Мень

РОЗОВСКИЙ. В репертуаре театра «У Никитских ворот» в течение пяти лет идет спектакль «Убийство в храме. Репетиция», но не просто спектакль, а спектакль – акция, спектакль особого рода.

Не мне, конечно, судить, но, может быть, это самое значительное театральное сочинение из тех, что возникли «У Никитских ворот». Почему?

Потому что и «История лошади», и «Убивец», и «Фокусник из Люблина», и «Пир во время чумы» – сложенные в репертуарную линию и трактовавшие проблемы греха и насилия, страдания и веры – требовали какого-то итогового произведения, мощь которого определялась бы абсолютом духовного поиска, его углублением и совершенством.

Судьба и личность отца Александра Меня, злодейски убиенного 15 лет назад, стали через 10 лет для нас, в тот момент стоящих на пороге наступления третьего тысячелетия христианства, испытующим примером жизни и смерти во имя людей, во имя Бога. Нас терзал, нас влек к себе высокий смысл мученичества. Нам важно было постичь и себя в этой трагической истории, у которой так много версий, но истина в ней скрыта одна-единственная: человек – не пыль, если он одухотворен. Общество, допускающее убийство священника, и есть то самое «царство зверя», о котором предупреждал Апокалипсис. Вот зачем нам важно знать не только то, кто убил Александра Меня и кто заказал это убийство, но и ПОЧЕМУ его убили, ПОЧЕМУ его надо было казнить. Экспериментальный характер нашего труда, замешанного на репетиционной форме спектакля, по-моему, очевиден. В чем отличие спектакля-акции от просто спектакля?.. В том прежде всего, что спектакль-акция не претендует на шумный зрительский успех, его главная цель – сосредоточение и сострадание… Как бы прекрасна ни была театральность сама по себе, спектакль-акция есть наше действенное посвящение своего сценического труда человеку, память о котором жива и свята. Нам хотелось не самоутверждения, а скромного служения Высшему.

Я благодарен Элизабет Робертс – драматургу из Великобритании, – наведшей меня на мысль использовать фрагменты пьесы «Убийство в соборе» Нобелевского лауреата Т. С. Элиота для спектакля-акции памяти русского православного священника, – архиепископ Кентерберийский Томас Бекет, погибший в храме в 1170 году, сделался alter ego нашего героя и избавил меня от опасного и вульгарного изображения Александра Меня на сцене.

В 1948 году Томасу Стернсу Элиоту была присуждена Нобелевская премия по литературе. Когда Элиот умер, Иосиф Бродский посвятил ему такие стихи:

Аполлон, сними венок, Положи его у ног Элиота, как предел для бессмертья в мире тел. Он умер в январе, в начале года. Под фонарем стоял мороз у входа. Не успевала показать природа ему своих красот кордебалет. От снега стекла становились уже. Под фонарем стоял глашатай стужи. На перекрестках замерзали лужи И дверь он запер на цепочку лет. …Без злых гримас, без помышленья злого, из всех щедрот Большого Каталога смерть выбирает не красоты слога, а неизменно самого певца. Ей не нужны поля и перелески, моря во всем великолепном блеске. Она щедра, на небольшом отрезке себе позволив накоплять сердца. Томас Стерне, не бойся коз! Безопасен сенокос. Память – если не гранит — одуванчик сохранит. На пустырях уже пылали елки, и выметались за порог осколки, и выдворялись ангелы на полке. Католик, он дожил до Рождества. Но, словно море в шумный час прилива, за волнолом плеснувши, справедливо назад вбирает волны – торопливо от своего ушел он торжества. Уже не Бог, а только время, время зовет его. И молодое племя огромных волн его движенья бремя на самый край цветущей бахромы легко возносит и, простившись, бьется о край земли. В избытке сил смеется И январем его залив вдается, в ту сушу дней, где остаемся мы.

Мой низкий поклон Джорджу Соросу и Екатерине Гениевой (Институт «Открытое общество») за финансовую поддержку этого трудоемкого проекта, благородство благотворителей в данном случае неоценимо, поскольку так же носит духовный смысл.

И, конечно, в первую очередь я благодарю своих артистов за их высокий и чистый труд и помысел.

Однако проблематика спектакля повела меня к осознанию трагедии как таковой – ведь в свое время я не был «учеником» Александра Меня. Я даже не был с ним знаком. К сожалению! Более того, я не являюсь верующим, однако жизнь желовеческого духа по форме К. С. Станиславского меня интересует очень и очень.