Изобретение зла
Шрифт:
– Но я бы защищала тебя и в следующей игре.
– Нет.
– Я не могу понять этого, - сказала статуя.
– Есть три вещи на свете, которые ты не можешь понять, - ответил я.
– Какие?
– Любовь, любовь и ещё раз любовь.
– Ты прав, - сказала она, - тогда прощай.
Она положила руку мне на грудь и помедлила, не решаясь придавить. Ее пальцы были холодными.
109
Зеленый уже совсем замерз. Он был одет тепло, но мороз становился совершенно яростен и непереносим. Иней намерзал на всем подряд, даже на тапочках, намерзал щетиной, так липнут опилки на сильный магнит. Но в трех метрах впереди доски забора были
Но сзади было все же страшнее. Он решился и сделал шаг за черту. Всего только шаг. Но все же как страшно. Он отступил. Одно из бесформенных существ прыгнуло сзади, но промахнулось. Зеленый отбежал в сторону. Существо проскочило границу и быстро сгорело вопящим огненным комком.
Она положила руку мне на грудь и помедлила, не решаясь придавить. Ее пальцы ощущались как костяные. Рука была холодной, совсем холодной. Вдруг что-то случилось. Она замерла, как будто замерзла живая капля ртути.
Что с ней?
– подумал я. Ее может убить только сбой в программе. А сбой в программе может устроить только гений или случай.
– Что с ней? Статуя снова пришла в себя.
– Что это?
– спросил я.
– Он уходит.
– Кто?
– Второй.
– Ну и что?
– Если уйдут двое, то я не смогу убить
всех, кроме одного.
– Это будет сбой в программе?
– спросил я.
– Да. Игра закончится.
– Но кто уходит?
– Второй. Ушли Пестрый и Зеленый. Двое.
Еще несколько бесформенных теней приблизились из синей тьмы. Сейчас они двигались медленно и были похожи на облака тумана. Они заходили сразу и справа и слева, но они не хотели приближаться к границе. Они боялись подойти. Вдруг ближайшее быстро рванулось в его сторону. Зеленый закричал и, не оборачиваясь, бросился вперед. За границу игры.
Статуя снова замерла. Я выполз из-под её руки. Ее тело ещё жило, не до конца окаменев. Под кожей вяло напрягались и расслаблялись мышцы, пытаясь пробиться сквозь тяжкий каменеющий слой.
– Ты это сделала специально?
– спросил я.
– Я ошиблась.
– Ты не можешь ошибаться, особенно в таких простых вещах. Ты же Машина!
– Я ошиблась.
– Я с самого начала тебя подозревал, - продолжал я, - ещё тогда, когда ты открыла окно и позволила нам троим подойти к границе. Ведь если бы двое сбежали, ты не смогла бы убить девятерых из десяти и игра бы сразу закончилась.
Я мог догадаться даже ещё раньше - тогда, когда ты сказала, что игра идет в девяти кварталах, а квартал это четырехугольник домов, ограниченный улицами. Ты подсказала мне. СПЕЦИАЛЬНО подсказала. Ты хотела, чтобы мы сбежали, ты специально подстроила этой сбой в программе! Ты не хотела никого убивать!
– Я должна была исполнять приказ играющего.
– Да, но ты в миллиард раз умнее любого играющего и ты запросто можешь его обмануть! Ты все сделала так, чтобы мы остались живы. Сколько человек ты убила в этой игре?
– Никого. Никого из
десяти фигур. Все живы.– Даже Светло-зеленый?
– Даже он.
– А Кощеев?
– Нет. Он не был человеком. Он был фантомом. Он был плохой копией тебя. Я стерла его.
– Жалко.
– Он не существовал.
– Все равно жалко. А люди в городе?
– Люди в городе убивали друг друга не по моему приказу, а по своей свободной воле. Единственное, что я смогла - записать их всех на матрицу.
– А во всех прошлых играх?
– Во всех играх все оставались живы.
– А физрук, зарезавший восьмерых?
– Ему это показалось.
– Разве такое может показаться?
– Бывают разные формы бреда. Сейчас он выздоровел и больше не видит галлюцинаций.
– Где он?
– В раю.
– Значит, все-таки умер?
– Пришла его пора, вот и все. Он родился ещё в четырнадцатом веке прошлой эры. Он был не физрук.
– А тот шрам, который у Черного на щеке?
– Это подделка.
– Но Манус был уверен, что он убил всех!
– Он был невнимателен.
– Ты его обманула?
– Я не могла его обмануть. Я дала ему иную форму правды. Есть много форм правды. Как много форм жизни или света. Как много форм лжи. Я люблю людей.
Рукой она придерживалась за стол. Стол треснул и статуя повалились на пол.
Сейчас она стала совершенно каменная без всяких признаков жизни. Мне было её страшно жаль.
Сначала у неё отвалились руки. Потом она начала рассыпаться вся. Я почувствовал головокружение и все поплыло перед глазами. Как жаль будет, если я пропущу все самое интересное! Я сопротивлялся изо всех сил. Последнее, что я увидел - прежняя дверь Синей Комнаты проступала на стене на своем прежнем месте.
110
В куцый остаток этой ночи успел втиснуться странный сон, досмотренный мною почти до конца. Когда я проснулся, мои глаза уперлись в голубоватое стекло с неземными льдистыми разводами; я не сразу понял, где сон, а где явь. Но явь была напористей: закашлял простуженный умывальник, завозились, перекликаясь, звуки голосов, и я понял, что вижу лишь оконное стекло, превращенное в сказку вымахавшим за ночь морозом. Я не шевелился, стараясь не испугать уже насторожившийся сон, но глаза открывались сами собою; светлая полосочка расширялась, расширялась, пока не вобрала в себя все: окно, стену, часть потолка, синюю спинку кровати и складчатую простыню.
Я поежился под одеялом и подогнул коленки - было прохладно.
В палату вошла Ложка. Она что-то искала. Черный начал свои шуточки сонно, без особой охоты. На нем был обыкновенный больничный халат с полосочками. Не черный. Мы утратили свои цвета и в первый момент я даже почувствовал что мир стал пуст, удивившись сам себе, - но сразу же понял, что теперь мир и вправду пуст, но не из-за цветов.
– Тетенька, а кашу ложками едят, да? Ой, а у меня вчера одна ложка была, такая вонючая, так я её в туалете утопил. Еще одна осталась. Тоже утоплю.
Так он дразнил Ложку. Она не отвечала.
Я заснул опять, теперь уже без сновидений. Проснулся перед самым завтраком, перевернулся, сел на кровати.
Палата стала полной. Пустовала только кровать Зеленого. На кровати
Пестрого сидел Черный. Теперь наша одежда не совпадала с нашими именами - и прежде, чем я успел удивиться, я вспомнил настоящие имена.
– Эй!
– позвал я.
– Кто-нибудь что-нибудь помнит?
– Шестерка проснулся, - сказал Черный, - шагом марш ко мне и отдай честь.