Изолятор

И все-таки мне кажется, что и сами вопросы, и ответы на них искренне их удовлетворили. Все, кто занимается медициной, в некотором роде напоминают Икара, летающего очень близко к солнцу. Я же взлетел слишком быстро и слишком высоко. Но в то же время я уверен, что и сами они не смогли противостоять собственному чрезмерному честолюбию. «Милостию Божьей я иду» – вот так они воспринимали свою судьбу. Может быть, именно поэтому они так стремительно, не мудрствуя лукаво, и выдворили меня с факультета. Просто не хотели видеть рядом никого, кто мог бы напомнить о собственных действительных или воображаемых прегрешениях. И это же стало причиной их радости при известии о моем относительном благополучии. Второй акт любят все, и им приятно было сознавать, что оступись они в свое время так же, как я, все равно остался бы шанс подняться и идти дальше: стать доктором, достичь успеха в работе и жизни и стоять рядом с красивой блондинкой.

Впрочем, вполне возможно, что я ошибаюсь и они проклинали мою удачу и лишь ждали момента, когда судьба снова повернется ко мне спиной и моя жизнь пойдет под откос, а сам я уберусь из Калифорнии куда подальше.

– Все это тяжело, – вздохнула Брук, беря меня под руку. – Во-первых, разумеется, похороны, но и эти люди из твоего прошлого тоже…

– Да.

– Хотя они явно тебе симпатизируют. И волновались за тебя.

Спасибо, Брук, даже если ты говоришь неправду.

Люди начали медленно проходить к скамьям и рассаживаться.

Часовня располагалась в самом центре студенческого городка и представляла собой главное украшение его центральной площади. Красная черепичная крыша, легкие арки из песчаника – создавалось ощущение, что находишься не в Кремниевой долине, а где-нибудь в Кордове. Смешение стилей, как мне кажется, возникло намеренно и стало отражением многообразия и космополитизма университетской жизни. В южной Испании, спокон века считавшейся оплотом религиозной стойкости и убежденности, церкви вполне могли использоваться поочередно то христианами, то мусульманами, то евреями. Университет же умудрялся одновременно вмещать представителей всех этих религий, равно как и буддистов, и индусов, и приверженцев Заратустры, да и многих других. Внутри часовня выглядела почти как греческая ортодоксальная церковь – с короткими поперечными нефами и глубокой апсидой. Сам собой возник вопрос, как бы отнеслась Хэрриет Тобел ко всем этим иконам, – ведь я ни разу не слышал от нее ни единого упоминания о религии. Впрочем, не случайно бытует выражение, что похороны нужны не мертвым, а живым. А Ларри Тобел наверняка решил, что университетская часовня – самое подходящее место для останков его матушки, хотя наверняка ему пришлось поспорить с раввином относительно уместности подобной церемонии.

Я увидел Элен Чен – заплаканную, с распухшими глазами. Она стояла под руку с высоким белым мужчиной на несколько лет старше меня. Я напрасно пытался встретиться с ней взглядом – это мне так и не удалось. Она казалась совершенно убитой горем, растерянной и ни разу не повернулась в мою сторону.

Церемония длилась совсем недолго. Раввин говорил заученно-гладко. Потом поднялся Ларри Тобел. Его слова прозвучали неожиданно красноречиво и трогательно; в них слышалось достаточно риторического огня, чтобы привлечь внимание аудитории, но в то же время и столько искренней боли и печали, что многие из слушателей заплакали. Я посмотрел на Брук – она стоически сидела рядом со мной. Элен закрыла лицо руками. Спутник нежно гладил ее по плечу.

Я не плакал.

69

Уже выйдя из часовни, в залитом солнцем дворе, Элен Чен наконец-то посмотрела на меня. Попыталась изобразить улыбку, но она получилась больше похожей на гримасу. Я все еще не верил ей, все еще подозревал, что она замешана в каком-то некрасивом деле, однако сейчас сила ее чувства смягчила меня. А потому я воспринял этот взгляд как своего рода приглашение.

– Мне нужно кое с кем поговорить, – сказал я Брук.

Брук остановилась в нерешительности, явно пытаясь понять, что ей делать в подобной ситуации; я же просто оставил ее и подошел к Элен. Мы слегка обнялись, я поцеловал ее в щеку, моментально ощутив прежнее страстное желание, совершенно неуместное сейчас.

– Не могу поверить, – произнесла она, глядя куда угодно, только не мне в глаза. – Не могу поверить.

– Ты в порядке? – участливо поинтересовался я.

Брук подошла и встала неподалеку, за моей спиной; ее явно обидело то, что я бросил ее на незнакомой территории, среди чужих людей. Элен тоже заметила ее, и от меня не укрылся стремительный взгляд – она успела оглядеть мою спутницу с головы до ног, и по лицу ее пробежала тень.

– Элен, – представил я, – познакомься, это моя подруга, Брук Майклз.

Дамы обменялись ледяным рукопожатием.

Я далеко не святой. А поскольку готов признать это открыто, то вполне могу признать и свое искреннее удовольствие от растерянности и боли, отразившихся в этот момент на лице Элен. Избави Бог, это была вовсе не боль по поводу смерти доктора Тобел, а самая настоящая ревность.

Очевидно, железная Элен вдруг утратила свое обычное самообладание, потому что в ином случае она ни за что не выказала бы своего разочарования по поводу присутствия Брук, ее стройной спортивной фигуры и красоты. Однако расстраивалась Элен зря: шансы нашего с Брук совместного возлежания в постели, не говоря уже о каких-то прочных отношениях, я оценивал даже ниже, чем возможность того, что Хэрриет Тобел вдруг сядет в гробу и поинтересуется, что это происходит вокруг. И тем не менее Брук представляла собой серьезное оружие в существующем между мной и Элен противостоянии. Ведь ревность бывших любовников никогда не умирает, она просто ждет повода разгореться. В любых условиях, даже на похоронах.

Моя черная радость, однако, длилась недолго. Настала очередь доктора Чен.

Тот самый высокий белый мужчина шел за ней по пятам.

– Это Ян Кэррингтон, мой жених. – Она взяла его под руку. На пальце ее сверкнуло кольцо с огромным бриллиантом, и я невольно спросил себя, куда она его девает, когда работает в лаборатории. – А это Натаниель Маккормик, давний приятель. И Брук Майклз.

Элен снова натянуто улыбнулась.

Итак, значит, жених. Арсенал доктора Чен оказался куда значительнее и шире, чем мой. Вот если бы Брук вдруг стала моей женой, да к тому же беременной… да еще желательно лауреатом Нобелевской премии – тогда совсем другое дело.

Мы с Яном Кэррингтоном обменялись рукопожатием. Его ладонь оказалась холодной и сухой.

– Приятно познакомиться, – любезно произнес он, – хотя обстоятельства не самые благоприятные.

– Взаимно, – ответил я.

Ян пожал руку Брук. Глаза его скользнули по ее груди, потом вернулись к лицу. «Вот это да!» – подумал я.

Элен стояла с потерянным видом. Взглянула на меня.

– Не могу поверить, Натаниель, просто не укладывается в голове… она была…

Чем же именно она была для тебя, Элен? Ступенькой? Промежуточной станцией на пути к твоей личной лаборатории? Я сознавал собственную желчность, но не собирался ее уничтожать. Рана, оставленная в моей душе Элен Чен, еще не зажила. Я не мог уже верить в то, что ее отношения с доктором Тобел являются обычными отношениями между руководителем и подчиненным.

– Она была самым важным в моей жизни человеком. Разумеется, если не считать Яна.

Последняя фраза прозвучала словно раздумье, вовсе не предназначенное для чужих ушей.

Повисло неловкое молчание. Брук, всегда знающая, что сказать, заметила:

– Доктора Тобел многие любили.

И Элен, и Ян, и я что-то забормотали в знак согласия. А потом я обратился к Яну с вопросом, на который и так знал ответ:

– Вы были знакомы с доктором Тобел?

– Да. Я работаю – работал, простите, еще так непривычно, вместе с ней. И с Элен.

– Ян – генеральный директор фирмы «Трансгеника», той самой компании, о которой я тебе рассказывала. Хэрриет и я… ксенотрансплантация. – Мне очень не нравилось, что Элен постоянно называла профессора Тобел по имени. Хэрриет. – Для нас это очень большая потеря, просто огромная.

Ян, казалось, совсем ушел в свои мысли, отключившись от внешнего мира. Может, чтобы вернуть его к реальности, мне следовало бы его стукнуть?

– Слава Богу, что есть Элен – она продолжит работу. Прошу прощения.