Изумительное буйство цвета

— Мы должны что-то объяснять?

Я подумала об отце, который наносит краски на холст и нас на самом-то деле вовсе не замечает; о Поле, который окидывает нас циничным взглядом, — ему все это представляется забавным. Представила себе Адриана, который пытается довести до нашего сознания, что ничего иного от нас и не ждал.

— Нет, — говорю я. — Не будем ничего объяснять.

— Тогда нам нельзя возвращаться домой, — говорит Джеймс. — Вместо этого можно провести время в Лондоне.

Так мы и поступаем. Мы накупаем одежды, книг, а затем — чемоданы, чтобы все сложить, и находим отель. Мы посещаем планетарий, Музей мадам Тюссо, Британский музей, объезжаем Лондон на экскурсионном автобусе с открытым верхом и совершаем речное путешествие вверх по Темзе. Посылаем себе домой фотографии Парламента, собора Святого Павла и Вестминстерского аббатства. Мы снова как дети, все нам внове, мы веселимся тем весельем, о котором обычно забываем, стоит нам только стать взрослыми.

И каждый вечер перед сном мы разговариваем. Джеймс рассказывает о своей боязни летать: «Я думал, что с тобой мне удастся ее преодолеть».

Никогда раньше я не предполагала, что могу быть кому-то нужна и для кого-то желанна. Так долго я была младенцем из младенцев и не представляла себя в другой роли. Мне нравится эта новая роль.

Мы едва не заговорили о ребенке. И все-таки не заговорили, по крайней мере напрямик.

Через неделю мы едем домой.

…Какое-то время мы решаем пожить в одной квартире, перенести сюда то веселье, что было с нами в Лондоне.

Мы оба стараемся. Я готовлю, Джеймс моет посуду. Потом он готовит, и я мою посуду, если не принимать во внимание, что у меня это получается не совсем аккуратно, и он за меня все перемывает, сразу же все вытирает и так расставляет фарфор в буфете, что тот выглядит прямо как на картинке из каталога. Фарфор этот принадлежит нам обоим, свадебный подарок его родителей. Королевский фарфор. Нежнейший, хрупкий, настоящий фарфор, белый, с красно-золотым ободком по краям. Он прекрасно вписывается в квартиру Джеймса, где и примостился, не мучимый страхом, что его разобьют.

Я пытаюсь складывать свои книги аккуратно. Он пытается беспорядочно разбрасывать свои диски по столу, но любые, самые случайные его действия оказываются точно просчитанными. Я открыла для себя, что форма и порядок присутствуют во всем, к чему бы он ни прикасался, поэтому и получается, что когда он убирает их на место, то заранее знает, где какой лежит.

И вот в один прекрасный вечер он встает и поправляет шторы, которые я только что задернула. Они не совсем точно совпали посредине. Чтобы они висели симметрично, ему приходится раздвинуть их и сдвинуть снова.

Я смотрю на него, а внутри меня разрастается боль. Я встаю, собираю в кучу все свои книги и бумаги. Он наблюдает за мной, не произнося ни слова.

— Схожу ненадолго домой, — говорю я.

Он кивает и идет со мной до двери, по пути поднимая карандаши, которые я роняю. Я смотрю на него, на его подскакивающие волосы, на его сдержанное лицо и стараюсь понять, чувствует ли он себя таким же одиноким, как я.

4 Уход за рододендронами

И вот я дома, в окружении своей собственной тишины, могу спокойно блуждать в беспорядке моей жизни и не стараться создавать столь приятный Джеймсу образ.

И каждый раз, когда я, как сейчас, остаюсь наедине с собой, мне хочется думать о Дине, моей сестре. Она старше меня на пятнадцать лет и даже не знает о моем существовании. Она убежала с какими-то цыганами.

Я все думаю, не ушла ли она из-за того, что ей необходимо было создать свое пространство. Так же, как мне, когда я ушла от отца, а потом не переехала к Джеймсу.

Значит, я — как она? Появлялось ли у нее желание вернуться домой? Оказывается, найти ее фотографии еще труднее, чем фотографии матери. Есть только одна, на которой все дети, кроме меня: я еще не родилась. Подпись под рамкой гласит: «Лето 1963 года»; она сделана четким круглым почерком, который, я уверена, принадлежит маме. Дети перечислены с указанием возраста. Пятеро. А потом у нее появилась я. Определенно, детей она любила.

Эту фотографию я знаю наизусть. Трое младших сидят впереди на стульчиках, а Дина и Адриан стоят сзади. Все довольно чинно. Джейк, Мартин и Пол посажены близко, наклонились друг к другу, напряжены от прикосновения, которое вынуждены вытерпеть. Джейку и Мартину десять, они помещены рядом из-за того, что близнецы, хотя никогда и не подумаешь по виду. Мартин уже намного больше, чем положено в десятилетнем возрасте; на его руках видны мускулы, а на лице уже проступает то чуть смущенное выражение, что есть у него сейчас.

Джейк похож на маленького гнома. Его тонкое артистичное лицо никак не портят большие оттопыренные уши. Темные глаза с едва уловимым лихорадочным блеском пристально смотрят куда-то мимо фотографа. Должно быть, простуда у него в самом разгаре, так что даже нос блестит.

Восьмилетний Пол выглядит крепышом и кажется старше Джейка. И нет никакого признака, типа огромного лба, намекающего на тот необыкновенный ум, что сокрыт внутри. Он даже умным не кажется. Думаю, фотограф ошибся, решив, что близнецы — Мартин и Пол, а Джейк — самый младший. Поэтому он и поместил их с двух сторон от Джейка — для симметрии.

Сзади Адриан, который в свои двенадцать выглядит очень серьезным. Тогда у него не было очков, и его лицо кажется непривычно голым без интеллектуального обрамления. Сейчас он мог бы позволить себе контактные линзы, но, видимо, предпочитает совершенствовать тот практичный, умный вид, который придают ему очки. Его правая рука на плече Пола.

Дина стоит рядом с ним и должна бы положить левую руку на плечо Мартина. Но она так не делает, и этот единственный здесь жест неподчинения меня завораживает.

Мальчишки кажутся связанными друг с другом родственными и деловыми отношениями. И именно поэтому заметно их семейное сходство: слегка удлиненные носы, оливковая кожа, изгиб рта, едва заметная ямочка на подбородке.

Дина не связана с ними. Она стоит, немного отделившись от всех, между ней и остальными — небольшое пространство; и она смотрит прямо в объектив. Ей четырнадцать, она на два года старше Адриана, и в ее облике — независимость. Она знает, кто она, чего хочет, и ее не сбить с пути. Я думаю о ее руках, свободно опущенных по бокам, о расстоянии между ней и мальчиками и начинаю понимать, что она сильнее и умнее их всех, потому что она не идет на уступки. Она не будет притворяться, чтобы выдать себя за кого-то другого.

Когда я была четырнадцатилетней, того же возраста, что и Дина на фотографии, я решила, что мне нужно узнать о ней больше. Я написала «ДИНА» большими черными буквами на обложке тетради и внизу под ними в скобках вывела: «(Личное. Не открывать)».

В первую очередь я подошла к отцу. В это время он, конечно, рисовал, но когда я упомянула Дину, он резко остановился и почесал затылок.

— Кто-нибудь говорил о ней? — сказал он.

Я поняла, что выбрала не тот путь. Он не любил, когда его прерывали.