Изумленный капитан
Шрифт:
Особенно не хотелось Боруху, чтобы его видели торговые ряды. Когда Боруха везли мимо них, отовсюду смотрели смоленские купцы. Возле одного из амбаров стоял с приятелем Семеном Паскиным Герасим Шила. Борух, увидев их, отвернулся.
– А что, Семен, говорил я тебе: поедет ушастый чорт! – смеялся Герасим Шила, потирая руки от радости.
Пятая глава
„Императрица Анна не имела блистательного разума, но имела сей здравый рассудок, который тщетной блистательности в разуме предпочтителен”.
„Императорские
I
Она грузно повернулась на постели – только заскрипела, ходуном заходила тонкая, сделанная на французский манер, кровать. Отбросила одеяло. Села, растирая ладонью больную ногу – скрюченные в узлы, набухшие синие вены. Нога была точно у драгуна – толстая, потная.
Сколько неприятностей доставляли эти ноги смолоду, еще как жила на горестном положении в Митаве: хоть каждый день их мой, все равно потеют, проклятые! Как на первых порах старалась она, чтобы Иоганн не услышал их запаха!
«Митава»… – подумала она.
Вспомнилось – зимою семьсот осьмнадцатого года в Анненгофе впервые увидела его: пришел с бумагами вместо заболевшего Бестужева-Рюмина, надоедливого и скучного, приятный, прелюбезный Иоганн Бирон.
Как это давно было!
Анна Иоанновна спустила ноги на ковер.
Она, почесываясь, еще стояла в одной кружевной сорочке – раздумывала, какой шлафрок надеть: голубой или светлозеленый, когда тихонько скрипнула дверь. Кланяясь до земли, в опочивальню вошел истопник Милютин. Он один имел право свободно входить в опочивальню к императрице.
– Что, Алексей, холодно нынче? – спросила она, и не думая стыдиться своей наготы: истопник, ведь, холоп!
– Свежо, ваше императорское величество! С моря подул холодный ветер. Должно, лед сорвет, – ответил истопник, целуя голую императрицыну ногу: до руки не допускался – грязен!
Анна Иоанновна дрыгнула ногой – щекотно.
– Топить будешь? – спросила она.
– Надобно, ваше величество, – сказал истопник и загремел вьюшками.
Анна Иоанновна накинула голубой турецкий шлафрок, повязала голову красным шелковым платком и позвонила. Вошла любимица Анны Иоанновны, веселая говорливая тезка, Аннушка Юшкова.
Она когда-то бегала босиком по дворцовой кухне с вехоткой в руках, мыла посуду и без умолку тараторила. За всю черную кухонную прислугу огрызалась, отшучивалась с захожими лакеями или гайдуками, говорила подружкам разные скоромные речи.
Анна Иоанновна однажды услышала из окна, как Юшкова складно рассказывала про попа и попадью, и взяла Юшкову к себе наверх, в покои.
– Здравствуйте, ваше императорское величество! – Юшкова припала к руке. – Как спали-почивали, матушка?
– Куку! – ответила любимым присловьем императрица. – Давай скорее умыться! А кофий готов?
– Готов!
Анна Иоанновна пошла умываться.
Не любила она этой процедуры – мылась наскоро, ровно архиерей среди собора: плеснуть на пальцы, вымыть глаза – и готово! Да к чему мыть-тереть лицо? Только лишние морщины нагонишь!
За кофеем сидела охотно. Пила обычно одна – герцог и герцогиня Бироны, без которых Анна Иоанновна не садилась за стол, в эту пору еще почивали. Сон у них у обоих был утренний. Пила кофе и слушала городские и дворцовые сплетни, которые рассказывала Юшкова: кто с кем поссорился, чья жена наставляет рога своему мужу, кто по ком вздыхает.
– Гайдук Карп Макаров повадился к прачке Аксинье. Вчера иду с галдарси, а он тут,
под лестницей, ее тискает…– А которая это Аксинья – ты ее мне покажи!
– Да вы ее, матушка, знаете! Лупоглазая такая…
– Молодая?
– Еще не старая – годов сорок пять, – ответила хитрая Юшкова, памятуя, что при императрице, которой было давно уже за сорок, надо остерегаться со старостью.
– А уж до чего фрейлина Менгден скучает по своем молодом Минихе, что уехадчи! Видать, невтерпеж бедной девке. Время-то весна на дворе. Лед на Неве не сегодня-завтра тронется…
– Хорошо, что вспомнила! Пойду напишу Семену Андреичу про Соймонова. Надо женить парня – извелся тоже…
Анна Иоанновна встала и направилась к себе в кабинет. На столе лежала почта – пакеты из Москвы. Анна Иоанновна взяла один. Сломала печать, развернула:
«Ведомость о присланных из Казанской губернии для определения в службу в Остзейские полки в солдаты и для ссылок в Рогервик в работу, Башкирцах и Татарах.
Отправлено из Казани февраля от 22 с капитаном Шураковым Башкирцев же и Татар 418 человек. Капитан Шураков явился с ними в Военной Конторе марта 31 числа и объявил, что из того числа померло в Казани 33 человека, будучи в пути – 238 да с прибытием его в Москву февраля с 5 по 28 померло 61.
За тем осталось 86 человек…»
– Эка беда, хватит их! Меньше нехристей будет! – швырнула она бумагу и не захотела смотреть остальные пакеты. Села писать Салтыкову.
Сейчас писала сама редко – все больше Эйхлер пишет. Отвыкла, даже рука дрожит. А сколько, бывало, бумаги измарывала, в Митаве сидя! Кому ни писала, чтобы только вспомнили, прислали лишний рубль!
«Надо прежде его поздравить. Прислал, ведь, письмо на праздники».
«Семен Андреевич.
Письмо ваше с поздравлением прошедшего праздника воскресения христова мы получили, и при сем поздравляю вас с наступающим праздником моей коронации и пребываю в милости.
Потом взялась за другое – о Соймонове:
«Семен Андреевич.
Сыщите воеводскую жену Кологривую и, призвав к себе, объявите, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Соймонова, которой при дворе нашем служит гоф-фурьером, понеже он человек доброй, и мы его нашею милостию не оставим; однакож объявите ей о том не с принуждением, но как возможно резонами склонять.
Анна Иоанновна задумалась. Что-то еще надо было написать, а что – вылетело из головы.
В это время где-то в дальних покоях сразмаху сильно хлопнули дверью – даже зазвенела хрустальными подвесками люстра. Это, значит, проснулись мальчики – Петруша и Карлуша. Баловники, императрицыны любимцы.
«Ах, да – о доме!» – вспомнила.
«Семен Андреевич.
По получении сего доведайтесь у жены Алексея Петровича Апраксина, желает ли она продать двор свой, который здесь имеет на реке Фонтанке; и ежели продает, то спросить вам о подлинной цене и нам репортовать немедленно. Однако приговори ей, чтоб она оной дом продала, понеже отец ее здесь с князем Куракиным почти договорился, чтоб ему продать. И пребываю неотменна в милости.