Изящная комбинация

— В контору, — бросил я Степану, садясь в «Бьюик».

Ночь обещала быть долгой. Нужно заново просмотреть все документы, опросить всех причастных к производству злополучной партии. Где-то в этом ворохе бумаг и показаний должна найтись ниточка, ведущая к виновным.

В заводской конторе было темно и тихо. Только в моем кабинете горела настольная лампа да потрескивали поленья в старинном кафельном камине.

Я сидел в кресле, бессмысленно глядя на язычки пламени. Впервые за весь этот бесконечный день можно позволить себе осознать случившееся.

Все рухнуло. Годы работы, миллионные вложения, тщательно выстроенные планы — все превратилось в пепел, как эти догорающие поленья. В висках стучало от бессильной ярости. Хотелось что-нибудь разбить, закричать, но я только стиснул подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.

Там, перед Орджоникидзе я не мог позволить себе потерять лицо. Пришлось строить из себя бесстрастного робота. Если бы он знал, чего мне это стоило.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите.

Котов бесшумно проскользнул в кабинет, прижимая к груди неизменный гроссбух в черном коленкоровом переплете.

— Леонид Иванович… — он присел на краешек стула, раскрывая книгу. — Я тут подсчитал… У нас осталось всего на две недели зарплаты рабочим. А сырье… — он замялся. — На складах запас только на десять дней.

— Знаю, — я отвернулся к окну. За стеклом чернела ночь, только в мартеновском цехе горели огни. — Без аванса за военный заказ мы встанем. А если встанем, это конец. Полный и окончательный.

— Может быть, попробовать перезаложить оборудование? — неуверенно предложил старый бухгалтер. — Или…

— Нет больше «или», Василий Андреевич, — я невесело усмехнулся. — Все карты биты. Они нас переиграли.

Котов тяжело вздохнул и молча вышел. Он все понимал, сорок лет в бухгалтерии научили его читать цифры лучше любых слов.

Не успела закрыться дверь за Котовым, как снова раздался стук. На пороге стоял Величковский, нервно теребя золотую цепочку пенсне.

— Можно?

Я кивнул. Профессор прошел к камину, постоял, глядя на огонь:

— Я проверил документацию по той партии. Кто-то намеренно изменил режим термообработки. Это не могло произойти случайно.

— Какая теперь разница? — я впервые за весь день позволил отчаянию прорваться в голос. — Даже если мы найдем виновного — это ничего не изменит. Без денег завод встанет через две недели. Мы сорвем военный заказ, и тогда все пропало.

Я не договорил. Оба понимали, что означает срыв оборонного заказа.

— Но ведь качество нашей брони…

— К черту качество! — я с силой ударил кулаком по столу. — Какая разница, насколько оно хорошее, если мы не можем его производить?

Величковский не дрогнул. Он спокойно снял пенсне, достал батистовый платок и начал методично протирать стекла:

— Знаете, Леонид Иванович, в девятьсот пятнадцатом я работал в лаборатории Круппа в Эссене. И вот однажды старый Густав Крупп рассказал мне любопытную историю.

Он помолчал, разглядывая стекла пенсне на свет:

— В тысяча восемьсот одиннадцатом году их фирма была на грани разорения. Все средства ушли на разработку нового способа литья стали. Банки отказали в кредитах, конкуренты злорадствовали. И знаете, что сделал Фридрих Крупп, отец Альфреда?

Я молчал. Профессор аккуратно водрузил пенсне на нос:

— Он заложил последнее фамильное серебро, но не остановил печи. Потому что знал, остановить производство легко, а вот запустить заново… — он развел руками. — Через год его технология победила. А конкуренты, которые уже делили его наследство, кусали локти.

— То было в Германии, — я отвернулся к окну. — А у нас…

— А у нас, — перебил Величковский, — технология еще лучше крупповской. Я это точно знаю, я же работал у них. Да, сейчас нас загнали в угол. Но пока печи горят, ничего не потеряно.

Он направился к двери, но у порога обернулся:

— Вы думаете, почему я вернулся из эмиграции? Потому что там, в Европе, я был одним из многих. А здесь мы делаем то, что не удавалось еще никому. И я верю — это стоит любых потерь.

Профессор ушел, а я остался стоять у окна. В рассветных сумерках медленно проступали очертания заводских корпусов. Над трубами мартеновского цеха поднимался дым. Печи продолжали работать.

История про Круппа не слишком меня утешила. Там был частный завод, а здесь… Здесь совсем другие правила игры. И другая цена поражения.

Через две недели этот дым может исчезнуть. А вместе с ним исчезнет все, что мы создавали с таким трудом.

В камине догорали последние поленья. Их тусклое пламя казалось насмешкой над моими рухнувшими планами.

Я достал из сейфа графин, налил. Выпил. Потом еще и еще.

Сам не заметил, как в графине оставалось на донышке. Я плеснул остатки коньяка в тяжелый хрустальный стакан. Часы в углу кабинета пробили два ночи. За окном шел дождь.

Хмель не брал. Только в голове шумело, а перед глазами все так же стояли разбитые броневые плиты на полигоне. Чертов Межлаук, как он довольно щурился, подписывая акт…

На столе громоздились папки с документами, старые газеты, телеграммы. Я машинально перебирал бумаги, пока взгляд не зацепился за знакомый почерк на конверте.

Лена. Письмо пришло еще вчера, но я так и не распечатал его. Тонкие буквы, выведенные изящным каллиграфическим почерком — она всегда писала так, словно составляла дипломатическую ноту.

Повертел конверт в руках. Нет, не сейчас. Не хватало еще ее укоров и разочарования. Она ведь предупреждала, будь осторожен в борьбе со «Сталь-трестом», они сильнее. А я не послушал…

В буфете нашлась еще одна бутылка, старый «Хеннесси», подарок французской делегации. Грохнул пробку об стол. К черту все. Сегодня можно.

На улице зашуршали шины, проехал ночной автомобиль. Плеснул себе еще.

Перед глазами поплыло, но боль и отчаяние никуда не делись. Только притупились немного, словно присыпанные пеплом.

Письмо Лены так и лежало на столе. Рядом свежие телеграммы из Златоуста и Нижнего Тагила, с просьбой о помощи: «Срочно примите меры тчк».

Какие к черту меры? Все рушится. Все, что строил последние месяцы, рассыпается как карточный домик. И эта чертова партия брони…