Изжитие демиургынизма

И для художника явью возник суровый выспрос себя: "Почему такое происходит?.. Мудрый мужик, провидец, старовер-крестьянин, Коммунист во Христе, простым словом обнажает весь трагизм человечьего рода, а демиургыны разного ранга беды такой не видят. Да и только ли они, и ты сам. Говорим, повторяем, а делаем все как и делали… И не тот ли змий соблазняет нас, кой ввел в грех Адама с Евой. Прегрешение их, нас, потомков, не укрепившихся верой, и тяготит".

3

Старик Соколов Яков Филиппович ровно бы дверцу приоткрыл в тот мир, который художник только угадывал… Разгадку всего надо искать там и в том, что рядом лежит, до чего рукой можно дотянуться и взглядом окинуть. Данилово поле — что вот это?.. Творение пахаря-избќранника, Дмитрия Даниловича Корина?.. А ниспослание ли это для всего люда православной Руси — очисти землю свою от всякой скверны, и этим очиститься и спастись самому… А картина его?.. Только ли исќтолкование сотворенного пахарем нивы-поля?.. Но вот как было поле это чистое воссоздано на омраченном месте, забудется. А картина этой нивы?.. Она будет славить опять же не пахаря. Сам-то он и не поќмышлял о славе, трудясь на Божьей земле. Зачем ему слава, коли благодать в его душе от благого дела своего. И как-то само собой вошло в мысли Евангельское изречение: "Блаженны нищие духом…" Их души не отягощены неблагими действами прошлых своих "я"… А тебе вот, как и самому пахарю, эту тягость своей души наречено нести и укрощать незлобием в труде. Гасить мятежность, быть нищим мирским духом. Высвобождаться от страстей и не искать похвалы демиургынов… Но вот прочна ли победа Дмитрия Даниловича?.. Пахарь-избранник под демиургызмом, подобно зерну, попавшему под камень, должен силой и терпением пробиваться к Божьему свету… Камень-то надо убирать, коли он вечная помехе благим росткам. Но вот как на это отважиться "раб-отнику" прозванному механизатором.

Раздумья вернули к своей картине "Данилово поле"… Мозг всерлил все тот же не-разрешимый вопрос: "Куда уйдет пшеница с этого поля?.. И на кого падет слава за нее?.." От самого пахаря то и другое ускользнет. Он — тот же "раб-отник". Занозой впивались в раздумья и другие "якорные" слова. И среди них коренное — необремененность. И ровно ключик от потайного ларца попал в руки, высказалось в себе: "Механизатор — вот почва необремененности. Он — безамбарный беззаботник, опора демиургынов".

Отстранясь от картины "Данилово поле", разложил перед собой листы с наброска-ми другой начатой им картины, названный этим самым словом — "Механизатор". На ней поле, окаймленное лесом. Тарапуня на тракторе. Он же, усмешливый, стоит на пашне, в раздумьях, словно на дороге пеќрепутной: куда вот лучше свернуть?.. Штриховые набро-ски головы, торќса, рук. Глаза, ни на кого глядеть не хотящие. И во всем этом одно поня-тие: механизатор вот — не пахарь-крестьянин. И с какой-то горечью проговорилось вслух: "Основная сила "раб-отникового общества…" И тут же другой выспрос себя: "А вот как эту силу осознать? И для чеќго она, и для кого?.." В этих выспросах крылась ущербность колхозного мира. И есть ли у него творящая сила? Может ли быть силой необремененный безамбарник. Сила Святой Руси — земля и радетель ее муќжик-крестьянин. С умалением его отемняется жизнь и всего остального люда. Русь во множестве ее племен исходит от зем-ли.

Дмитрий Данилович, сотворитель "Данилова поля", был художнику ясен и поня-тен. А вот Тарапуня — Леонид Алексеич Смирнов, так и оставался все еще загадкой. В нем как бы спорило сегодняшнее время и со вчерашним и завтрашним днем. Что-то входило в него мятежностью и от старухи Марфы Ручейной, от Сергухи Необремененного и от Дмитрия Даниловича. От каждого по-своему бралось и оседало в нем.

Покойный Данило Игнатьич, первый председатель моховского колхоза, в озорном парне, прозванном Тарапуней, разглядел дар крестьянина. Но тут же подметил и зачаток "раб-отника", назвав это по-своему: ничейник. Урезонивать парня не пытался. Смотрел на его выходки как на неизбежное прохождение через человека павших на мужика недугов. Рассуждал: "непережеванного не проглотишь, а коли не проглотишь, то и не насытишься". Тарапуня все это понемножку пережевывал и проглаќтывал. И, похоже — насыщался… Чем-то вот был сродни Василию Терќкину, как бы уже при теперешнем его времени, в мирной жизни попавќшем в окружение. И, поди угадай — где и кто враг, и где и кто свой? Парню и приходится без надлежащего прицелу второпях выстреливать. С Марфой Ручейной роднил Тарапуню дух незащищенности. Он, как и она, чаще других попадал под колесо демиургыновой телеги. Душа мирская — вот что всегда единит людей. И какая же она на Руси единая при всей своей разности… С Тарапуней и Марфой Ручейной сливался Антон Воќрона в поисках своего места в отцовско-дедовском пределе. Никому из них ныне не быть еще в милости. Им дано страдать как бунтарям в поисках правды во Христе. Художнику и хотелось сложить серию портреќтов таких людей, своего рода изгоев деревенского мира. И вместе с тем через них предугадать пути будущих поколений. Жизнь их оставит во внуках и правнуках. Но как вот узрит — что оставит и что не вживется?

Андрей Семенович так и просидел в мастерской за разглядыванием набросков к портрету механизатора. Тарапуни… "Уродца времени", воќрвалось мысль вроде как что-то иронично-ласкательное. С холста, стоявшего на мольберте, глядело и на самого художни-ка, и на Тарапу-ню Данилово поле с крестом на облачке и силуэтом человеческой фигуры, как бы парившем над полем. Воображение отчетливо вырисовывало образ богоугодного старца-отшельника татарова времени. В белом одеќянии, с распростертыми руками, воспарявшем над нивой предтечей блаќгого. Художник подсел к картине и несколькими мазками утвердил на полотне этот образ, отошел от картины. Но стоило взглянуть на зариќсовки механизатора Тарапуни, как тут же юлой выскочил из толпы жи-вых парней, окруживших художника на есиповском веселье, Сергуха Необремененный. "Вот взгляни и на меня. Я такой же, как и все, только покаянней". И тут же явственно всплыл перед взором рисунок из школь-ной газеты его — Андрюшки Поляка: дремлет в борозде непутевый мужичонко по кличке Илюха Глодный. Кляча его, опустив голову, "газеты читает". Сашка Жох с кулаками лезет — батьку его Поляк с Корнем обиќдели… Из Илюх голодных необремененность и изошла, жохи ее и утверќдили ликвидируя, как класс, амбарных мужиков.

В мысленном видении все и слилось в единый лик необремененного, вроде как безродного Сергухи Юлы. Вышел он из Илюхи Глодного, ставшего опорой Авдюхи Клю-чева, активиста коллективизации. Сашка Жох — это уже плод самого Авдюхи. И восторжествовал безамбарный класс — объединившийся деревенский пролетарий, которому нечего терять. И в полќный уже рост над всеми ими стоял демиургын Горяшин. И Тарапуня под властью их, будоражившийся, словно камушек брошенный в стоячую гладь пруда. "Трагедийноюморосотворительный тип" — придумалось словцо… Но тогда — из кого возрасти новому землепашцу?.. Дмитрий Данилович — крестьянин старой закваски. Веха в надтреснутой крестьянской жизни. Они с Тарапуней по-разному корят "раб-отника", но взыв один: "Узри лютый порок свой и блуд олукавленный человек. Исцелись, поняв, что ты фибра живой вселенной"… Эти слова, где-то прочитанные или услышанные, отозвались в душе художника молитвой ко Христу, и он произнес их как бы за самих пахарей завтрашнего времени. И этот молитвеќнный взыв получил отклик в душе и высказался в словах: "В Тарапуню, в таких как он вольется закваска Дмитрия Даниловича". Эта закваска истового мужика-крестьянина избродит и тленную необремененность. И она поглотится амбаром трудового пахаря-избранника. И он узрит свой путь, дарованный ему изначала.

ГДАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Остаток дня прошел в раздумьях. Андрей Семенович не выходил из маќстерской, но кисти так и не коснулся. Мысли сводились к внутреннему спору с собой. Безамбарная необремененность, взявшая верх над дереќвенским людом, и весь остальной мир в тленье ввергает. Где, кроме как на земле, человеку в себе удержаться, остеречься от этой необре-мененности. По городам она уже давно властно бродит пролетариатом. И его вот, самого художника, раздумьями о том обременяет. Отсюда и смирение с бесправием и насилием, жестокостью и принуждением к неќправде. Будто в прозрачный поток реки вливается муть. И некто уже не видит в потоке живительной струи. Будто ее и не было никогда. Все благое черниться свыканием с замутняющей разум безликостью. Мы сами, по воле своей, и окунаемся в нее.

Раздумья прервал голос из проулка. Дмитрий Данилович звал к чаю. Обрадован-ный, что его окликнули, Андрей Семенович высунулся в окошќко мастерской. Отозвался: "Жду, иду…" Будто это была его обязанќность.

Утром к Кориным наехала скопом городская родня. Дочери с мужьями, племянни-ки. Приезд был уже отмечен, все были навеселе. За чаем и продолжился деревенско-городской необремененный разговор.

После мысленного собеседования художника со своими портретными героями, разговор с коринскими гостями казался отвлеченным от забот сущной жизни. Верные-то суждения о самом бытии копятся в таких вот деревеньках, как Мохово: Богом зримых, но людом забытых. Они помалу, но непрестанно, колеблют почву под ногами такого вот "благоустойного класса" как демиургынизм. С языка горожан, "стержневой основы" это-го класса, ж слетали высказы с усмешечкой "над кем-то", а вернее над самим собой, та-кими же, как и эти "кто-то"… Да и откуда взяться творящему слову, если уставная жизнь остановила русское веселие, в коем душа прозревает. Вот и пересуждаются разные вытре-бейки — причуды и затеи демиургызма.

На этот раз усмешки шли над новоявленным писателем, чьи творения прорабаты-вались на всех уровнях. И на таком вот ихнем — деревенско-городском. И с такой вот с затаенной похвальной издевкой. А как же иначе-то: писатель-то лауреат всех степеней, но при этом очень ск-ромный — не член Союза писателей. Эти пересуды сдабривались анекќдотиками о главном докладчике, который, прочитав нужную речь, тут же повторяет ее по второму экземпляру, подложенному, может, тамошним шутником. Сойдя с трибуны взмокшим, пеняет капризно, что больно длиќнно ему написали… Или вот приподносится такая загадка-отгадка: "Ни царь, ни Бог и ни Герой?.." Кто такой среди высших демиургынов?.. До Бога — где уж тут, коли потом, а что до фамилии — то царская. И прет во владыки, очередишку уже застукал в герои… Художника, да и моховских Кориных, это мало забавляло. Стрелы-то в темќный лес метались, и лишь отмершие листья с вершинок дерев сбивали. Это и гости понимали, но чем-то надо было тешиться. Вглубь-то копать и воля не вызрела, и вроде не позволительно раздумывать о том, что "там" решается. И другое — в себя-то где смелость заглянуть обеззабоченному люду. И художнику подумалось: "Царь-то коронованный с семейством убиенны, а что поджидает нынешних самоназначенных владык, над которыми их сатрапы изгаляются. Да и титул вот не лестный, вроде клички сатаны — демиургыны".

К чаю накрыли на веранде. Выставили городские яства, "достатые" в самой Моск-ве доброхотами. На это тоже привычные усмешки: "И в Мохове жуют то, чем столичные "маги" кормятся. Наглядная смычќка города с деревней…" Жизнь, как зеркало, хочешь не хочешь, а лицо твое и выкажет.

Вокруг стола расселась детвора. Настя, внучка, выкатила в кресле- коляске бабуш-ку Анну. Стол утверждал красной меди прадедовский самоќ вар с множеством медалей на боках. Шум из него — гул из глуби родиќ мой земли матушки. Светлана увидела этот само-вар на подволоке дома Кориных. Попросила Ивана обновить его. И вот он, яро блестя, торжествует на столе. И дивит… Какой без самовара в мужицком доме чай! С ним — слов-но в дубраве сидишь и голос вершин дерев ее слушаешь. И само собой спрашивается: по-чему вот люди, далекие от деревенского быта, наткнувшись на предметы крестьянского обиходя, покоряются беќзыскусной их красотой? В них отклик свободной души человека на зов самой природы… Такие мысли за вроде бы зряшными разговорами и роиќлись в го-лове художника. Вместе с гордостью за пытливость своего люда, вызывалась и горечь. Старина наша русская ценится больше не самими нами. У нас, нынешних, она уворовыва-ется как у расхристанных растяп. И наше приходит к нам гостьей с чужой баской-наклейкой. И мы его хвалим как заморское чудо-невидаль, ахаем в восторге.

Коринский самовар привлекал художника своей простотой. Купивший его дедуш-ка или прадедушка, не позарился на вычуры. Выбрал такой, чтобы вид его никогда не надоедал, как не надоедают в бору стволы золотистые прямых сосен.

Андрей Семенович взял из рук Тамары, старшей дочери Дмитрия Даниќловича, чашку чаю, отпил глоток, раскрыл блокнот и стал в нем "чириќКать", как он сам любил выражаться, глядя на самовар. Он впервые поќявился на столе, и на него тут же пал глаз художника. Думы досадные отошли. Глаз узрил красоту "отжившего", по их вот, город-ских гостей понятиям, мира. Но без него, этого "отжившего", как вот почтить чудо гря-дущего дня.