Изжитие демиургынизма

В картине не было человека, виден был только его труд. В труде его жизнь людская и сливалась со вселенской энергией. Александра, вглядываясь в холст и в само поле, сравнивала их. Струи света на поле не были так заметны, как не картине. Художник усилил их, чтобы создать движение. На середине, там, где находилось до поля Лягушечье озерцо и высился Татаров бугор, зелень отличалась от остальной. На картине она серебрилась как бы павшей на нее росой… Как вот художник назовет эту свою картину?.. Поле или по иному. Тут не просто поле, которое ты вот смотришь, а мир — жизнь человеков в труде крестьянина. Она через него, пахотника, и дарована каждому и всему на земле… Андрей Семенович повел взглядом в сторону Александры, но тут же отвел глаза, опасаясь сбить ее со своей мысли.

— Краски, краски, все в красках, — заговорил он, как бы помогая мыслям Александ-ры, — схватить ими свет и цвет, миг краткий движения, в коем суть явлений. В единстве должно видеться целое. Свойства света и цвета во взаимной связи, — продолжил он, как бы рассуждая вслух и в чем-то убеждая себя. — В них живая мысль. Она тут не в слове и звуке, а в созерцании. Оно и рождает и звук, и слово мыслью твоей, все творящей. Окру-жающее нас проникнуто духом созидательным Творца. Тебе самому и дано через то тво-рить свою жизнь. Вернее — досотворять ее, Божественную, по повелению природы.

Александра приняла этот высказ художника за объяснение замысла картины. Чуть-ем он угадывал внутренний настрой ее, крестьянской души. И истолковывал то, чего она сама не могла ясно выразить в мысли и слова. А сама Александра была причастна, хотя и косвенно, к тайнам творчества художников. Муж ее, Виктор, инженер ПМКа мелиорато-ров, на досуге дома тайно рисовал. В доме были книги по искусству. Велись беседы и о картинах. Александра и была первым и пока единственным критиком рисунков Виктора.

Дмитрий Данилович стоял рядом с Александрой. Его сразу же привлекла густота зелени и ее цвет на середине поля. Он, вроде бы, как только вот сейчас выявился. И он подумал, что так радуется очищенная от скверны нива на месте бывших Татарова бугра и Лягушечьего озерца. На ней вот и торжествуют светлые силы. Дух старца-отшельника, обитавшего тут до нашествия татарова, и бережет поле. Но вслух высказал обыденное, что виделось глазу каждого тут.

— Крестьянское-то в тебе живо, Семеныч… Вот ведь выделил сочность зелени, приметил глазом мужика. Раньше по нгустым холмикам на пашне или блеклым всходам судили о хозяине поля, каков он. Как пашня им удобрена, ровно ли навоз разбит… Поле-то это новое. Рук неустанных требует. Небу вот и обидно, когда не может оно из-за нера-дивости или немощи хлебороба отдать его пахоте свою творящую силу-доброту. Мы то и дело киваем на погоду: небо над нами не то. И невдомек, что небо тоже может на нас оби-деться, когда не находит приюта в ниве твоей. Ты вот узрил разницу всходов, а как это далось тебе, опять же тайна. Вот и разгадывай ее.

Художник с живостью возвел руки вверх. Приподнялся на носках, как бы устрем-ляясь к небу со взывом о милостях. Отрывисто проговорил, шагнув к Дмитрию Даниловичу.

— Подсказывай, подсказывай, — тронул его за плечо, как бы что-то еще выведывая, и сам доказывая. — Единое в целом живет. Поле твое — это осознанный мир всего того, что тут было и до тебя. Понять движение жизни, уловить капризы и взывы природы к тебе, опять без осознания того, что было тут и до тебя, немыслимо. Тайна мироздания и бережется в самом малом. В той же вот ниве твоей, в лесе, во всем том, в сем сам ты. Без единства всего нет и пахаря божьего, нет и художника вот. Для каждого подвиг во всем и всего — в самом тебе. И познай вот в себе мир… На Святой Руси темными силами рассеяны ворохами клятья. И вот одно из них было это место, теперь нивой облагороженное, твоим полем.

И как бы в ответ на этот высказ художника пахарю, на середину поля наплыло бе-лое облачко. Будто пыльца с веток деревьев сдулась и повисла над зеленью, ею залюбо-вавшись. Облачко сгустилось. Вытянулось, чуть спустилось вниз. И вырисовался силуэт человеческой фигуры в белом одеянии. Фигура распростерлась, образуя распятие на кре-сте. Это увидели пахарь и художник. Оба недвижно застыли в ожидании, с трепетом вглядываясь в явленное им. Удивления не было, как бы ждали такого. Художник потянулся было к кисти, но рука застыла, вроде кем удержанная. Нельзя было поспешным движением и даже мыслью оторопить благословение духа богоносного старца-отшельника, оберегавшего это поле и его пахаря. Дух старца не раз являлся Старику Соколову Якову Филипповичу, теперь весть подал о себе пахарю и художнику… Над облачком воспарил белый голубь, будто с вершины рябины слетел, под которой они находились. Голубь Пересе поле и устремился к Сосне-Волку, видневшейся своей шапкой за рекой. Облачко тут же растаяло, как только голубь скрылся из виду. Все длилось какое-то мгновение… Пахарь и художник стояли молча, устремив взгляды уже в чистое небо. На высказ словом увиденного был внутренний запрет. Николай Петрович и Александра, похоже, не увидели ни облачка, ни пролетевшего голубя. Просто как бы и не смотрели в этот миг на небо.

Солнце, обойдя Черемуховую кручу за Шелекшей, озарило широкий плес реки. Со-сняк на мыске возле Гороховки стал прозрачней. Как бы отраженная волна света от вод-ной глади пронизала и размывала тень и все озарила. От столкновения света и тени возник вихрь возмущения природных сил. Тени уже и не было приюта и доступа на чистое поле. В такой вот непрестанной борьбе и длится вечная жизнь. В местах, где скверна повержена трудом праведников, тьма особо яростна. Художник и стремился постичь в узренном миге торжество света.

Переждав в себе увиденное, Андрей Семенович повернул голову к Дмитрию Даниловичу. В ответном взгляде пахаря уловил мысленный высказ: "Вот оно, не освещенному верой чудо не узреть". На лицах Николая Петровича и Александры не было даже выражения простого любопытства. Облачко не увидено и голубь не замечен. И озарение лучом солнца плеса, и отступившая тень Черемуховой кручи — все было обычным…

Художник взялся за кисть. Посреди холста, в выси над зеленью, появился белый мазок в виде крестика. На него и нанижется изображение образа духа Старца-отшельника, молельника за страждущих и обремененных. Узник татарова ига. Он ограждал животво-рящим крестом Спаса и узников демиургызма.

Дмитрий Данилович, вглядываясь в действо художника над картиной, тоже не вы-дал своего удивления.

— Поле-то само, ты, Семеныч, нутром наружу вывернул, — сказал он, разглядывая новые мазки на полотне. — Тайность его как бы вот и мне наяву видится. И высь, что над пашней, и глубь, что под ней. На то и заставляешь взглянуть…

Андрей Семенович понимающе кивнул, уходя в свои мысли, легко касался кистью полотна.

Александра, завороженная рассуждениями и действами художника, так и не реши-лась пригласить его на именины Виктора. Николай Петрович был молчалив, удивленный осознанием того, что обок с ним, с обычной жизнью, есть вот загадочный мир художника. Только Дмитрию Даниловичу, пахарю этого поля, этот другой мир в их мире был ясен и понятен. Каждый со своим внутренним ощущением, вызванным встречей с художником, уходил от него, прощаясь и винясь, что помешали. Андрей Семенович, отмахиваясь от этих высказов, провожал их, уходящих из-под рябины, как хозяин своего дома, довольный гостями.

Когда подошли к машине, стоявшей возле большого дуба на берегу Шелекши, Александра оглянулась. Андрей Семенович смотрел им вслед. Холщевая куртка на нем, распушенные волосы на голове, полотно на подрамнике, гроздья рябины над ним, и они сами, оказавшиеся вроде бы случайно, под этой рябиной, — все это как-то сливалось в осознании ее в единое целое, было и земным и небесным. Эта целостность и выявлялась в картине сотворенного пахарем своего поля. Перенесенное художником на холст оно уже оставалось в вечности, обретало ее через другого сотворителя его, художника, увидевшего в нем целый мир, и указавшего на это другим пахарям.

Дмитрий Данилович, садясь в "Уазик", почувствовал приветливые взгляды на себе дубков, рассаженных им самим с отцом на берегу перед полем. Уловил их зов… Похожее чувство он испытал сегодня утром в лесу, видя, как малая птаха взывала его к искалечен-ным елочкам. Будто дубки и те елочки — родственны. И одинаково опасались грубой силы человека над ними и взывали его к пощаде… Он явственно почувствовал обновленность в себе, причастность к тайным силам, до этой вот поры сокрытым от него.