Изжитие демиургынизма

Вошел в другую половину пятистенка. Машинально повернул рычаг доќмашнего лектора. Как раз шла программа известий. Мир бурлил, клокоќтал. Битвы за что-то никому не понятное. Где-то привычный, как и в старь, разгул. Пули, кровь, дубинки, газы. Будто без этого слез у люда мало. Голод, безработица, отчаяние. Борьба на борьбе кого-то с кем-то. Это все "там". А у нас — благолепие!?. А чего бы делить-то единый Божий мир… Он един для всех. И жить бы в нем по правде, каждому у себя, без вражды и борьбы, и не мешать друг другу своим яканьем. У него вот, Дмитрия Даниловича, моховского крестья-нина, всеќго лишь заботы о Даниловом поле и о лесе. Другому его заботы не больно и ин-тересны. Каждый бы и живи своим делом. Но так выходит, борьба и тут. А кого вот и с кем — поди разберись. Вся беда в том, что кому-то хочется жить безо всяких забот, а за-ботник этому мешает. И у необремененного беззаботника возникает темная зависть, пусть и урезанному, но благополучию заботника.

А что вот и кто вынуждает нашу нынешную темную жизнь называть словом борь-ба. Тем самым, какая происходит там, вдалеке от нас, и что на твоей еще памяти было у самих. Не кровавая она у нас теперь, слава Богу, вроде бы и не классовая. И все же еже-часно против-ник перед тобой. И уже мнится, мерещиться, что ты в вечной вражде с ближним вместо мирства, усмотренного Творцом. А вот как понять и уловить глазом, где он, твой супротивник, по-нынешнему — враг. И не легко бывает душе от ожидаемой схватки с этим мнимым недругом. Он выдуман демиургынами для большего устрашения тебя… Но если поглубже вглядеться, то и верно, борьба идет. Как бы тянется все еще гражданская бойня брата с братом, соседа с соседом. Кому-то без этого и нельзя уже, свыкся. Блудным словом, вместо пули и штыка, и раним и убиваем друг друга. Но больней всего — это драка внутри сеќбя: добра и зла в себе же самом.

Своими такими вот, то ли мыслями, то чувством, Дмитрий Данилович и от-влекался от одиночества, порой захватывающего его.

Об Иване со Светланой думалось теперь тоже уже не так, как при Анне. Они по-шли в клуб, в кино останутся. Мать только похоронили, а уже веселье на уме. Не по-христиански. Старухи вот осудят… Но это, пожалуй, его уже старческое ворчание… По-вернул машинально, вроде бы в протесте себе, колесико телевизора. Первый вот вечер Дмитрий Данилович наедине с собой в своем доме. Весь мир как бы против него, отдель-ного человека и его покоя. И теќбе надо свыкаться с нависшей над тобой такой несвобод-ной свободой. Одолевать ее смирением души. Умирением себя, располовиненного, помы-слами о деле, которое тебе дано.

Открыл дверь большой комнаты на веранду. И так сидел, проглядывая обе полови-ны пятистенка. Светился телевизор. Из него, как из небытия шел голос, обращенный к одинокому человеку. В слушание этого неживого голоса, говорившего неизвестно с кем и для кого, была какая-то фальшь. А в самих словах — порочность, намеренный обман каждого по отдельности. Сердцем ничего не принималось и рассудком не проверяќлось. Как ты примешь и проверишь своим опытом этот, в руки не даюќщийся, одуряющий тебя призрак.

Когда-то они, бывало, всем домом: дедушка Данило, бабушка Анисья, он с Анной, Тамара с Настей, Иван, собирались по вечерам у топившейся лежанки, в полутьме мечта-ли о своем деле, горюя и радуясь, смеќясь и веря в себя, что все сладится. Жизнь их крепи-лась устоќем семейного лада. Далекие события, происходившие на земле, приниќмались че-рез свое житье, и оно как бы сливалось с общим, без приневоливания себя. Сейчас личная нескладица и призрачный далекий мир порознь. Трещина, всегда существовавшая между отдельным человеком и тем, что называется обществом разверзлась в пропасть. Это уви-делось яснее

при своем личном горе и гнете одиночества. Но и тут опять же смирала память… По вече-рам дедушка всегда сидел слева топившейся лежанки. Анна ближе к двери, бабушка Ани-сья за спиной дедушки. Сам Дмитрий — посредине, в глубине комнаты. Дочери и сын иг-рали на полоќвиках в отсветах огня из устья лежанки. И теперь он внушал себе: "Ну и лад-но, ну и хорошо, буду утешаться воспоминаниями".

Почти стемнело. С веранды шла прохлада. Он не хотел зажигать свеќта и выключать телевизор. Пусть мерцает это лунное потустороннего мира сияние и из него исходят не затрагивающие сердце голоса. Ты и "это" — два разных мира… Разговор в телевизоре смолк. Он не сразу заметил перемену. Привлекла музыка. Прислушался, вгляделся. Вверх, вниз ходили смычки в руках музыкантов. Человек на возвышение взма-хивал руками… Почувствовал, как лад звуков освобождает грудь. Выќводит из тоски, так и не унятой рассудком и воспоминаниями. Вроде бы ты еже и не один в доме. Существует, должен быть, еще какой-то мир, просторный и вольный. Неведомый и не видимый наяву, а только угадываемый. Его и надо искать праведному человеку. Музыка рождала чувства, схожие с теми, которые возникают, когда смотришь на картиќны Андрея Семеновича. Радовал голос воли и свободы стройных звуков. Этим звукам никто не мешал, они жили в неохватном пространстве. Поќпробуй, укроти их. Было в них и уверование в благодать судьбы кажќдого. И пробуждался зов к свершению чего-то решительного, сокрушаюќщее и растворяющего тьму и ее преграды. На экран телевизора он уже не смотрел. Весь обращен был в слух и думы. Сменялось одно другим в потоке мыслей, спорила и ободрялась душа. Вырисовывались в вообраќжении фантастические фигуры, вроде святочных ряженых. Они в веселии радовались бездумно тому, что живут. Это вроде как его минувшее детство… Но вот что-то начинало разрушать это напавшее было благостќное довольство. Брал верх иной настрой: просто жить нельзя, в таќком житье нечему радоваться. В бездумный восторг тревожными звукаќми труб и меди врываются губительные житейские страсти. Берет верх и властвует несуразное, безобразное от пресыщения волей. Дикие ужаќсы, скрежет, лязг железа, визг, вой… Такое не может быть вечно. И вот в этот разлад врывается глас вольного призыва к разуму. Это взыв Вышних сил. Они приводят к уравновешенности чувств и рассудка, к главенству добра. Поют нежно струны, отзываются колокольцы, как детские голоса. Ты, человек, сила твоя в отстраненности от безрассудства, разрушающем природу и самого тебя. На этом тебе и надо стоять, чтобы спастись.

В мечтаниях Дмитрий Данилович забылся, что слушает музыку. Очнуќлся, когда снова пошли голоса. И пожалел, что так внезапно оборваќлись мысли, и он расстался с ми-ром, вроде бы случайно наплывшей раќдости, в которой было узнавание себя.

Выключил телевизор и направился в огород, к домикам пчел. Что-то подсказало пойти туда. Улей, к которому подошел, мирно шумел. "Это тоже музыка, — сказал себе. — В ней голос не только земной, но и небесной выси. Оттого и скудость наша, что мы не улав-ливаем зова ее, идущего к нам от жира живой природы. И другое ощущение испытал: за-пахи даров отчей земли; собранными в труде пчелами. То самое, что и надо тебе беречь, чтобы осветиться духом природы. Иначе как выйти из тусклого блудного мира огрехов-ленному люду. А оставаться в нем — уподобиться мокрице".

Присел у красного домика, который чудом остался невредимым. "Ну вот мы и це-лы, — сказал домику и всем пчелам в нем. — Тайные светлые силы пробудили меня от сна к защите вас. Меду, что вы собираете, вам, Божьм труженикам, не жалко для человека. Мед — только труд, а жизнь — радость в труде… Медком-то вашим, угощались и Жоховы. Ната-лья Жохова зашла зимой к Анне, и Анна, покойница, велела Светлане набрать баночку. Мед — лекарство, его нельзя жалеть для недужного. Так они, Корины, жили. И дальше должны так жить в любви к самой зеќмной жизни…"

Укладом этим береженным в доме и будет держаться память об Анне, как вот она держится всеми ими о дедушке Даниле, и о всех, Кориных, внесенных в церковный поминальник, который бережется свято.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Урожай пшеницы на Даниловом поле был определен в пятьдесят с лишќним цент-неров с гектара. Это самое малое, с поправкой на потери. Выхваляться не было резона. "Нивой" такой плотный хлеб не возьмешь. Следом пускай второй комбайн для перемоло-та уже вымолоченного. При этом не миновить и новых потерь.

О неизбежных потерях комбайновой уборкой Данилова поля сказала Александра на планерке. Сказала для того, чтобы всякие оговорки и попытки помешать Дмитрию Да-ниловичу убирать пшеницу на своем поле своим способом с обмолотом в нагуменнике с подсушкой. И тут же доќложила о совещании агрономов в области, с которого только что верќнулась. Обмолвилась и о Сухове. Привет передавал Николаю Петровичу, Дмитрию Даниловичу и Якову Филипповичу. Тоже интересовался Даниловым полем. Обещался заехать, посмотреть.

О Сухове Александра сказала неспроста. Официально никогда никаких команд от него не исходило. Но так уж прижилось, даже и намека вышеќстоящего лица небезопасно ослушаться. А главное — к чему ослушиватьќся?.. Цель-то ведь ныне у всякого начальства одна — угодить вышесќтоящему демиургыну, тому, кто над тобой.

Долгожданный день настал. Пшеница на Даниловом поле дошла до полќной зрело-сти. Выехали с утра, не дожидаясь, пока спадет роса, как это бывает при комбайновой уборке. Дмитрий Данилович на тракторе с жаткой, Лестеньнов на переоборудованном старом комбайне со снятым барабаном. С прицепами на "Белорусях" Василий Гарусков и Саша Жохов. Механика Грибкова Дмитрий Данилович с целью пригласил поработать на прицепах. Дело новое, незаладится где, чтоб не бегать за мастером. Два сына Грибкова тоже вызвались помощниками к Дмитрию Даниловичу и Лестенькову. Прикепляли и от-цепляли короба, уминали и разравнивали в них пшеничную кошеницу. На молотилке в нагуменнике остался Шурка Галибихин. Он же и солому скирдовал "Белорусью". Распо-ряжался на току Старик Соколов.