К морю Хвалисскому

Напрасно леди Агнесс, отделенная от любимого несколькими сотнями борющихся бойцов, рвалась ему навстречу, окликая по имени, как лебедка, потерявшая супруга, напрасно заклинал Словом Божьим брат Ансельм. На всем поле находился только один человек, о существовании которого Эйнар крепко помнил и встречи с которым искал.

— Венда не трогать! Он мой! — предупреждал он хирдманов, и те втягивали головы в плечи и старались по возможности убраться с пути свирепого вождя, памятуя о злой судьбе двух егетов великого Кури, неудачно затесавшегося в ряды вершников Органа.

Не разобрав, что к чему, Эйнар разрубил их пополам вместе с конями.

Боевую ярость безумца распалял старый Гудмунд:

— Давай, сынок! Давай! — восклицал он, потрясая своей страшной секирой. — Отомсти, наконец, за Бьерна! Поквитайся за свое увечье! Найди венда и окрась его желтые волосы кровью! А я покуда его приятелями займусь!

Говоря о приятелях, старый сэконунг кривил душой. В отличие от опьяненного битвой Эйнара, он отчетливо видел в рядах Сынов Ветра и Белую Валькирию, и ее деверя. Оказавшись от брата Ансельма на расстоянии броска, ютский вождь метнул в него копье. Монаха спас Вышата Сытенич, прикрывший его щитом.

— Что, старый разбойник, — сдвинув сивые брови, сурово глянул боярин на Гудмунда, — боишься, как бы твой цепной Волк брата не признал?

— Нет! За своего Рагнара мщу! — ощерился в ответ старый сэконунг. — А за Эйнара я спокоен! Мы с Бьерном и ребятами так заморочили ему голову, что он матери родной теперь не вспомнит! Когда мы вас порубим, — продолжал он с насмешкой, умело и неторопливо, отбиваясь сразу от двоих бойцов, — я ему, пожалуй, его невесту отдам. Она ему, вроде как, больше твоей дочурки приглянулась. Но ты, впрочем, не беспокойся. О твоей девочке ее хазарский жених позаботиться обещал! Я, правда, не уверен, много ли ему достанется, коли он не поспеет раньше моих ребят!..

Вышата Сытенич и брат Ансельм в едином порыве подались вперед: следовало спросить с наглеца за его паскудные речи, как должно. Но тут между ними вклинилась конница Великого Кури, и они потеряли друг друга из виду.

***

Неподвижное солнце, точно медный гвоздь, торчало в самой сердцевине небосклона, созерцая начертанный на земле знак. Дневное светило медлило неспроста. Ему, как и многим из тех, кто находился внизу, начало казаться, что еще чуть-чуть, и удерживавший солнечное колесо новгородско-английский клин сломается, и оно покатится вспять, оттеснив конницу Ветра и зажав ее между берегом и валом.

Но когда одни сердца наполнились отчаянием, а другие возликовали, хан Камчибек повернул к реке пропыленное рябое лицо и поднес к губам изогнутый турий рог. Низкий хриплый рев разрезал плотный, знойный воздух, и через короткое время степной ветер принес с другого берега, сначала издалека, затем все ближе и ближе, боевой клич своего рода. Издававшие его голоса звучали яростно и грозно, ибо пока не охрипли, не ослабли, изнуренные кровавой страдой. И громче всех раздавался голос молодого хана Аяна, сопровождаемый ржанием Кары и хищным рыком Хатун.

Ох, не зря Эйнар Волк предупреждал своего ютского отца о готовящемся подвохе! Его зоркие глаза морехода еще вчера различили на реке сцепленные друг с другом перегородившие течение ладьи, среди которых он, конечно, узнал драккары Бьерна и Гудмунда. Старый сэконунг тогда только отмахнулся: от нас хоронятся, боятся, как бы с тыла не ударили! Слов нет, сама по себе эта мысль была не лишена резона. Однако новгородские и английские корабелы трудились целый день, не покладая рук, преследуя совсем другую цель.

Если бы Гудмунд дал себе труд внимательно приглядеться, то он бы непременно обратил внимание, что палубы всех четырех кораблей объединяет крепкий дощатый настил, образующий мост, способный выдержать не только пешехода, но и вооруженного всадника. По этому мосту вчера под покровом ночи две сотни воинов Ветра под командованием младшего Органа перешли на левый берег, по нему они пронеслись сейчас, когда пришла их пора вступить в битву.

Крепкие мохнатые лошади, с разгона вылетев на берег, буквально смели левый луч конницы великого Кури, и всадники хана Аяна с налету врубились в задние ряды викингов, спеша на помощь изнемогающей, обескровленной, но упрямо удерживающей оборону пехоте. К ним присоединились слегка потрепанные, но продолжающие свято верить в своего вождя и его удачу вершники Лютобора. С правой стороны, разметав по полю, словно сено, остатки конницы великого сына Церена, им навстречу неспешно, но уверенно двигались воины хана Камчибека.

— Ну, наконец-то! — тяжело отдуваясь, пробасил дядька Нежиловец. — А то я уж думал, что нас тут раздавят, точно льняное семечко на маслобойне!

Кто-то из Маловой ватаги, кажется, его Соколик, увидев младшего Органа, несущегося впереди своих егетов на черном, как грозовая туча, Кары, восхищенно поднял взор к небесам:

— Уж не Перун ли это громовержец к нам на помощь спешит?!

В самом деле, если бы грозный славянский бог вдруг вздумал родиться в степи, он не нашел бы лучшего воплощения, нежели молодой печенежский хан. Стремясь наверстать упущенное, Аян рубил викингов и егетов вероломного Кури, не ведая пощады, не зная усталости, а его огненные глаза метали такие молнии из-под угольно-черных бровей, что невольно мстилось — это они поражают врага, а сталь лишь довершает дело. Люди, вторгшиеся в землю отцов, хотели разрушить его дом, разлучить его с любимой, дивные мгновения первой близости с которой помнила каждая частичка его тела, намеревались забрать в полон его мать. За все это они в его глазах утрачивали право называться людьми и заслуживали лютой смерти.

Под стать молодому вождю держались его егеты. Их тоже ожидали матери, сестры и жены. И два десятка лучших воинов еще позавчера вместе со своим ханом гуляли на свадьбе женихами.

Торопу показалось, что в воздухе стало свежее, точно вместе с подкреплением из-за реки прилетел прохладный ветерок. Ярое солнце, прикрывшись пушистой, как овечье руно, тучкой, начало медленно клониться к закату. У дневного светила для этого имелись все основания. Его знак на земле, снабженный новым лучом, уверенно закручивался посолонь, как это происходило уже много сотен лет, и даже бешеный Эйнар со своими берсерками не мог этому помешать.

Но в запасе хазар оставалась сила, которая обычно сберегалась для самого решительного момента, когда требовалось переломить ход сражения, когда возникала необходимость кого-то опрокинуть и растоптать. Сила эта именовалась «Знамя Пророка» и состояла из закованных в тяжелую дамасскую броню, вооруженных длинными мечами мусульман эль арсиев. И сейчас эта сила вступила в бой.

На поле легла грозовая тень, и под тяжестью новой рати земля застонала так, словно корни предвечного Мирового Древа запросились наружу, не в силах более сносить давящего на них бремени. Эль арсии развертывали свои ряды, и их броня горела на солнце нестерпимым сиянием гибельных крыл ангела смерти. И опережая всех, обогнав даже знаменосцев, летела яростная слава несокрушимой гвардии хазарского царя.

Наступал решающий момент битвы: выдумки полководцев, как и людские резервы, иссякли, никаких линий более не существовало, крылья смешались с центром, пешие с конными, и исход сражения решала только выдержка бойцов и их воля к победе.

Когда рати сшиблись, ханы Органа и многие из их воинов завели песню, сложенную Лютобором в память о приемном отце Тобохане и великом Улане, погибших от предательских сабель хазар, и воспрянули духом изнуренные страдой новгородцы: ради этого часа они задержались в степи.