К морю Хвалисскому

– Нет, госпожа, – взмолилась она, – не принуждай сына делать выбор, который не принесет ему ничего, кроме мучений! Он подарил мне величайший дар, который мужчина может подарить женщине; – свою любовь. Так разве я сумею его осудить, если он предпочтет ночи солнечный день!

– Ты явно недооцениваешь своего жениха, не говоря уже о себе, – в голосе матери Ураганов прозвучала досада. – О каком солнечном дне ты ведешь речь? Разумом княжны владеет тьма, и она куда непрогляднее, чем ночь, затмившая твои очи! Неужели ты желаешь, чтобы мой Аян стал ее добычей?

В танце княжны, меж тем, наметился какой-то перелом. Дочь Кури издала гортанный повелительный возглас, и барабанщик крепче обнял свой инструмент, доверяя ему всколыхнуть воздух каким-то особенно причудливым и дробленым ритмом, с каждым ударом наращивая темп. И хищными соколами вцепились в струны домбры пальцы второго игреца, проворными белками заскользили вниз и вверх по грифу. Княжна Гюлимкан опустилась в седло, обняла ногами бока Айи и застыла с загадочным, непроницаемым выражением на лице. Кобылица закружилась на месте, закручиваясь то в одну, то в другую сторону, затем взвилась на дыбы и замахала в воздухе копытами.

В этот момент на грани света и тьмы появились слуги. Как пояснил новгородцам Лютобор, во время этой части танца на землю обычно кладут птичьи яйца, глиняные плошки с кумысом, кубки из привозного стекла и другие хрупкие предметы. Задача наездника заключается в том, чтобы провести между всем этим лошадь, ничего не задев.

Но княжна Гюлимкан, похоже, не ведала чувства меры или была нынче очень рассержена. По ее приказу слуги бросили под копыта Айи не чашу и не кубок, а крепко связанных по рукам и ногам провинившихся рабов. Убедившись, что этот живой настил разложен правильно, дочь Кури пустила лошадь в пляс.

Бешеная Айя неслась по кругу разразившейся среди знойного лета зимней вьюгой, не уступая последней яростью и злобой. Кобылица всхрапывала, гневно грызла удила, встряхивала точеной выей, вскидывала в галопе по три копыта кряду, грозя втоптать в землю все, что окажется у нее под ногами. Она плела змейки, подковы и улитки, то идя вперед, то пятясь задом, то выступая боком, переступала и перепрыгивала через скорчившиеся от ужаса тела, поднималась на дыбы и отбивала дробь над горемычными головами. И взволнованные зрители, словно люди, сидящие во время бушующего бурана у теплого очага, молили Небесного Творца, Даждьбога и Тенгри хана, чтобы застигнутые лютой стихией избежали ее гнева.

Впрочем, нашлось немало и таких, в свите Кури их оказалось большинство, которые узрели в происходящем лишь интересное, захватывающее зрелище, так приятно щекочущее нервы и возбуждающее. Потому глухой ропот возмущения неизменно заглушали радостные возгласы вроде:

– Якши, Гюлимкан Куря гыз! Молодец Гюлимкан, дочь Кури!

– Якши, кырдыгач! Хорошо, чернокосая!

Княжну, однако, эти возгласы совсем не занимали. Она по-прежнему сидела прямо и горделиво, с неподвижным корпусом и раскинутыми в стороны руками, не замечая ничего вокруг. Только на алых губах играла улыбка, а горящие яростным, неистовым блеском черные упрямые глаза были устремлены на хана Аяна.

Хан Камчибек подставил виночерпию Торопу свой опустевший кубок, посмотрел на княжну и покачал круглой головой:

– Ох, не нравится мне этот танец! – с чувством сказал он.

– Княжна подает дурной пример, – согласно кивнул Лютобор. – Вдруг кому-нибудь захочется также станцевать над ее головой.

Старший брат посмотрел на него и еще больше нахмурился.

– Я не о том, – сказал он. – Я просто вижу, что наш дорогой сосед, великий Куря, убедившись, что Органа, в отличие от других ханов, не склонить ни золотом, ни булатом, решил использовать более изощренное и опасное оружие. И к чему все это приведет, один только Тенгри хан знает!

– Но ведь Аян давно уже любит Гюльаим. Неужели несчастье, происшедшее с ней, способно поколебать его чувства?

– Не знаю, не знаю, – вздохнул великий Органа. – Наш брат молод и горяч, а Гюльаим слишком благородна. Она готова освободить его от слова, лишь бы только не стать ему обузой. Что же до княжны Гюлимкан, то она, не задумываясь, примет ее жертву, к вящей радости своего алчного отца.

– По-моему, ты видишь все в слишком мрачном цвете, – попытался успокоить брата русс. – Возможно, Куря сожалеет о том, что в какой-то мере был повинен в гибели нашего отца. Думаю, он просто стремится к союзу, который мог бы послужить залогом мира между племенами и содействовать их процветанию. К тому же, княжна, судя по всему, не на шутку влюблена!

– Надеюсь, ты шутишь? – недоверчиво глянул на брата Камчибек, и Тороп увидел, как темные глаза хана округлились. – Скорее небо упадет на землю, чем губы этого гордеца произнесут слова сожаления. Что же до княжны Гюлимкан, то она, как и ее отец, любит лишь две вещи – богатство и власть. Именно их она и ожидает получить, добившись благосклонности нашего брата. Все знают, что, если у него родится сын, ему будет суждено унаследовать титул Великого хана племени Куэрчи Чур, и что мать наследника, даже если она не ханского рода, обретет неслыханный для женщины почет, а в случае преждевременной смерти супруга и реальную власть. Так что, милый мой братец, если хан и его дочь и стремятся к союзу, то лишь к такому, который объединил бы оба племени под их началом.

– Но ведь это то же самое, что пойти под руку хазар! – воскликнул Лютобор.

– Этого не произойдет, – успокоил его старший брат. – Органа пока достаточно сильны, чтобы отстаивать свои интересы.

Рябое лицо великого хана посуровело, плечи сгорбились, придавленные бременем ответственности.

– Я понимаю, что открытое противостояние с Курей может привести к настоящей войне, а это ослабит оба племени, сделав их легкой добычей более сильных врагов. Но я пойду на это, если не останется другого выхода и если речь пойдет о счастье нашего младшего брата. В остальном же, решать ему. Я свою Субут по любви брал, и ты, судя по всему, хочешь, чтобы тебя разула женщина, которую ты любишь. Вот и Аян пусть из двух цветков выбирает тот, который ему более мил. Нам же остается надеяться, что он сумеет отличить золото от шелухи и розу от травы кокты. *

Братья посмотрели на Аяна и княжну. Дочь хана Кури, натешившись пляской, отдала взмыленную Айю в руки заботливых слуг и теперь, завладев вниманием младшего Органа, по-кошачьи ластилась к юноше, уговаривая его присоединиться к молодежи, затеявшей в кругу парный танец коян беркут.

Ах, с какой бы радостью хан Аян повел нынче в круг ту, другую, и там закружил, заворожил, не выпуская из жарких объятий, чтобы девица осушила слезы и, ослепленная счастьем, забыла про все свои горести и даже про свой недуг. Но Гюлимкан была гостьей, которую он сам к тому же пригласил.

Не сочтя возможным показать себя невежей нетесаным, хан Аян позволил княжне увлечь себя по направлению к танцующим, но, сделав несколько неуверенных шагов, скривился от боли и заковылял назад, сильно припадая на правую ногу.

– Похоже, во время танца утыс я переусердствовал с прыжками, – виновато пояснил он.

Какая другая девчонка тут же забыла бы про всякие пляски, осталась бы рядом, пожалела бы да приголубила бы. Однако на лице красавицы не появилось ничего, кроме досады. Не желая портить вечер, она покинула юношу и упорхнула в круг, благо, от желающих повести ее туда не было отбоя.