К. Р.

Константин недоумевал — обещания Озерова преображенцам вполне были выполнимы, — пока не узнал дальнейшего стремительного развития событий. Один из солдат 1-го батальона передал копию петиции в большевистскую газету, где на другой день она появилась на первой странице со всеми подробностями случившегося и тут же была перепечатана другими газетами того же толка. Весть о мятеже преображенцев вызвала в столице панику, и начался скандал.

Первый батальон лейб-гвардии Преображенского полка лишили прав гвардии и переименовали в Особый пехотный. Сначала Царь имел намерение расформировать батальон, не желая наказывать преображенцев, но уступил настойчивости генералов, убеждавших, что этого не следует делать: если солдаты заражены преступными идеями, то их опасно переводить в другие воинские части. Решено было сослать батальон в полном составе в село Медведь Новгородской губернии и провести судебное расследование.

Как-то ночью в палаточный лагерь, где прежде располагался 1-й батальон, пришел неизвестный человек и стал спрашивать унтер-офицера 3-й роты батальона. Дневальный впустил его в одну из палаток и позвал солдат, которые тут же схватили незнакомца и обыскали. Нашли прокламации, список солдат различных гвардейских полков и записку за подписью члена Думы А. Ф. Аладьина. Вторую записку пришедший съел. Судя по всему, этот человек не знал, что 1-й батальон, обезоруженный, под конвоем сослан в село Медведь на судебное следствие.

«Какое горе! Какой срам!» — записывал в дневник Константин и удивлялся, что за обедом в приморском доме Царя не было сказано ни одного слова о событиях в Преображенском полку. Словно Ники перестал считать себя преображенцем!

Однако Царь открыто показал свое недовольство полком. Константину запретил ездить к преображенцам на церковный парад. Сам не надел Преображенский мундир. После отбоя, на последнем маневре, когда благодарил полки за службу, мимо преображенцев проехал молча. Отменены были даже поздравления Государю и букет Царице от провинившегося полка.

И опять Константин Константинович, как и в истории с Ходынкой, не мог смирить своих «еретических» мыслей. Он считал, что Государь ведет себя как барышня, которая уверена, что в нее все влюблены. Откуда такая уверенность, что солдатский народ так его любит и понимает тонкости государевой обиды? Солдатский народ знает одно: провинился — наказан. А пересаливать, добивать — значит будить в человеке зверя.

Константин давно замечал в Николае эту опасную уверенность во всеобщей любви русского народа к Царю.

* * *

В селе Медведь в октябре наконец закончился суд над нижними чинами 1-го батальона преображенцев. Дело, как считал К. Р., решили раздуть, чтобы оправдать уже принятые меры. Прокурор сначала обвинял солдат в «неповиновении», а потом вдруг перескочил к обвинению в «явном восстании». Пятерых приговорили к каторге («А Совет рабочих депутатов приговорили всего лишь к лишению прав и ссылке на поселение. Каково соответствие!» — возмущенно говорил Константин Мите, не зная еще, что все эти события впрямую коснутся его), свыше 150 человек были отправлены на два года в дисциплинарный батальон, командующий дивизией генерал-майор Озеров был уволен, а «государев» батальон — расформирован.

Капитан Соловьев, офицер Киевского военного училища, раненный во время Русско-японской войны, поместил в «Новом времени» свою статью «Слово правды». Он досконально описал события в Преображенском полку и суд в селе Медведь, в продолжение которого не пропустил ни одного заседания. По его мнению, обозначилась истинная суть событий. Солдаты невиновны в государственном преступлении. Ничего политического в этом деле не было. Прокурор действовал под давлением гвардейского начальства и в обычном дисциплинарном проступке (горох не хотели есть и честь отдавать…) усмотрел едва ли не восстание 1905 года. Так говорилось в статье капитана Соловьева.

Великий князь Николай Николаевич, назначенный с июня 1905 года главнокомандующим войсками гвардии Санкт-петербургского военного округа и председателем Совета государственной обороны, был вне себя. Он навел справки, кто этот капитан Соловьев и откуда, и обнаружил его в Главном управлении Константина Константиновича.

«Все поблажки и либерализм исходят от Константина!» — заявил он Царю, а от военного министра потребовал предать Соловьева суду или исключить из службы.

Всю ночь Константина Константиновича мучила мысль: написать Ники письмо или не писать, или выслать ему статью Соловьева и просить о смягчении наказания преображенцам…

Утром он чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Зашел очень постаревший генерал Павел Егорович Кеппен.

— Я колеблюсь и малодушно не могу ни на что решиться, — признался ему Константин, рассказав о своих ночных терзаниях.

Павел Егорович, вглядевшись в красивое лицо Великого князя, положил сухую, в старческих пятнах руку ему на плечо и впервые назвал по имени:

— Ничего, Костя. Ничего…

Не доведется Великому князю прочесть воспоминания последнего коменданта Императорского Зимнего дворца генерал-майора Владимира Николаевича Воейкова (ближе стоявшего к событиям), где он свидетельствует, что мощная революционная пропаганда в ходе революции 1905 года «была направлена на те гвардейские части, в которых Его Величество, будучи Наследником, нес строевую службу, а именно на лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Гусарский Его Величества и на 1-ю батарею гвардейской конной артиллерии». Возможно, о многом К. Р., знай это, судил бы по-иному.

Жуткий 1906 год заканчивался. Его события словно поглотили многое из того, что имело вид, вкус, звук, запах, очарование, чем можно было пленяться: купание с сыновьями в Царской Славянке, письма красавицы-дочери, рождение Верочки, парки Стрельны и Павловска, молитвы перед усыпальницей отца, разговоры по душам с ослепшей матерью, день рождения Иоанчика, чтение прекрасных стихов, цветы от Дагмары…

Он рассеянно подошел к окну и вдруг увидел всю павловскую окрестность в полном зимнем уборе. За сутки высыпало много мягкого и, казалось, теплого, уютного снега, облепившего деревья, кусты. Они стояли в папахах, кепках, картузах, шляпах. А в начале аллеи стоял кто-то, похожий на него самого, в немецком мундире Прусского полка, шефом которого Константина назначил германский Император. Когда-то он снялся в этом мундире, а фотографию подарил няне Ваве, написав на ней: «Твой питомец в виде супостата».

Хорошо вспоминать такие милые вещи, хорошо представлять бесшумную езду на полозьях по застланной белым чистой земле…

Падай, падай снег пушистый, Расстилайся пеленой. Падай, легкий, падай, чистый, Землю зябнущую крой… И беззвучной, и бесцветной, И безжизненной порой Дай природе безответной Мир, и отдых, и покой; Чтоб забыться ей, зимою Усыпленной до весны, Чтобы грезились тобою Ей навеянные сны; Чтоб копилася в ней сила На иное бытие, И с весною воскресилась Тайна творчества ее. («Снег», 1906–1907)

Легкие строки стихотворения будут любить младшие дети, а Татьяна станет подбирать к ним мелодию и наигрывать отцу.

ЧАСТЬ IV

ПРАЗДНИКИ

1907 год — затяжное эхо двух тяжелых предыдущих лет. И август с его днем рождения — своеобразный последний лист календаря. Когда-то в дни своего рождения он светло молился, прося Бога помочь ему быть честным человеком или не хуже, чем был до сих пор. В этот раз «с глаз как бы сползла пелена: внешняя жизнь предстает в неприглядном свете. Внутренняя жизнь души кажется не менее несовершенной. Существование теряет целенаправленность, сбивается с ритма, его начинает захлестывать хаос. Уныние, если не отчаяние, начинает завладевать душевным строем. Даже обращение к Господу — скорее, не молитва, а вопль измученного и изверившегося существа», — как пишет исследователь жизни Великого князя В. В. Петроченков.