Кабинет фей
Шрифт:
— Умираю! О дорогая и слишком несчастная дочь! Вот, стало быть, как привелось мне снова увидеть вас!
Тут королева лишилась чувств. Напуганная Побрякушка побежала звать на помощь. Дамы поскорей принесли воды, распустили Ее Величеству шнуровку и уложили в постель. Там же с ней укрылась и Побрякушка: ведь она была такой маленькой, что ее никто и не заметил.
Когда королева очнулась от долгого обморока, в который поверг ее рассказ принцессы, то пожелала остаться наедине с дамами, знавшими роковую тайну рождения ее дочери, и все им рассказала, — но они, в полной растерянности, даже не знали, что бы тут посоветовать.
Она все-таки потребовала ответить: как поступить наиболее разумно при столь плачевных обстоятельствах. Одни предложили обезьянку удавить, другие — посадить в яму, третьи — снова отправить ее в море. Королева же лишь рыдала.
— Она так умна! — все повторяла она. — До чего же горько видеть ее в том плачевном
— Ах, сударыня, — воскликнула ее старая статс-дама, — надо спасать вашу честь! Что подумают в свете, объяви вы, что ваша инфанта — обезьяна?! С вашей-то красотой иметь таких детей — это против природы!
От подобных рассуждений королева пришла в ярость. Но другие дамы с не меньшим запалом твердили, что с уродцем надлежит покончить. В конце концов королева решила упрятать Побрякушку в какой-нибудь замок, где бы ее хорошо кормили и обихаживали до конца ее дней.
Та же, едва услышав, что королева хочет заточить ее в тюрьму, тотчас незаметно проползла по балдахину кровати и выскочила через окно в сад, а там, прыгая с ветки на ветку, сбежала в большой лес, оставив всех в досаде, что не сумели ее изловить.
Она провела ночь в дупле дуба, где долго размышляла о жестокой своей судьбе; больше всего ее печалило, что пришлось покинуть мать. И все же она предпочла добровольное изгнание и свободу неволе до конца дней.
Как только рассвело, она снова пустилась в путь, сама не зная куда, снова и снова задумываясь о странных превратностях своей жизни: «какая страшная разница между тем, что я есть, и чем должна быть!» — и слезы ручьями лились из маленьких глазок несчастной Побрякушки.
К полудню она уже много прошла, боясь, как бы королева не послала за ней погоню, или обезьяны, выбравшись из погреба, не увели бы ее силком к Макаку. Так и шла она куда глаза глядят, пока не попала в столь пустынное место, где не было ни домика, ни деревца, ни травки, ни ручейка; вот куда принесли ее ноги, но захотелось ей поесть — тут она и поняла, как неосторожно путешествовать в подобных краях, да было уже поздно.
Два дня и две ночи прошло, а ей все не удавалось поймать ни улитки, ни мушки. Ей стало страшно: так ведь и умереть можно; уже теряя зрение от слабости, она улеглась на землю и вдруг вспомнила про оливку и орешек, так и лежавшие в стеклянном ларчике. Тут и пришло ей в голову, что ими можно легонько подкрепиться. Обрадованная этим лучиком надежды, она взяла камень, расколола ларчик и разгрызла оливку.
Но не успела она откусить один кусочек, как из оливки рекой потекло ароматное масло, и стоило лишь одной его капле попасть ей на лапки, как они превратились в самые прекрасные в мире ручки. Вне себя от удивления, она собрала масло и вся им намазалась. О, чудо! Чудо! Побрякушка стала такой прекрасной, что во всей вселенной не сыскать равной. Она чувствовала, что у нее теперь большие глаза, маленький ротик, чудесно вылепленный носик, и просто умирала от желания посмотреться в зеркало. Наконец ей удалось найти самый большой осколок, оставшийся от стеклянного ларчика. Ах! То-то она обрадовалась, увидев свое отражение! Какой приятный сюрприз! Вместе с нею выросла и ее одежда, и она была теперь прекрасно причесана; волосы вились тысячей локонов, а личико стало свежим, как весенний цветок.
Оправившись от первого удивления, она почувствовала сильный голод, а умирать стало еще жальче.
— Как! — воскликнула она. — Мне, такой прекрасной, такой молодой, мне, родившейся принцессой, придется кончить жизнь в этих тоскливых местах! О жестокая Фортуна! Ты привела меня сюда, что же повелишь ты мне теперь? Или ты дала свершиться этому превращению, столь счастливому, сколь и неожиданному, лишь с тем, чтобы преумножить мои горести? А ты, достопочтенный поток Бирока, столь великодушно спасший мне жизнь, — неужто оставишь меня одну умирать в этой жуткой пустыне?
Напрасно инфанта призывала на помощь — никто не откликался на ее вопли. Наконец, отчаявшись найти другое пропитание, она расколола и орешек. Но каково же было ее удивление, когда, бросив скорлупку, она увидела, как оттуда выходят сотни тысяч архитекторов, художников, каменщиков, обойщиков, скульпторов и прочих ремесленников. Одни чертили план дворца, другие его строили, третьи обставляли; те красили покои, другие устраивали сады, все сияло золотом и отливало лазурью. Вот накрывают стол, который уже ломится от чудесных яств, тут же приезжают в каретах шестьдесят принцесс, одетых богаче королев, в сопровождении пажей. Все они учтиво приветствуют инфанту и зовут ее к столу. И вот Побрякушка, не заставляя себя долго упрашивать, шествует в залу, и там, усевшись величественно, истинно по-королевски, ест, точно изголодавшаяся нищенка.
Не успела она выйти из-за стола,
как казначеи принесли пятнадцать тысяч сундуков, огромных, как бочки, доверху наполненных золотом и алмазами, и спросили ее соизволения заплатить зодчим и ремесленникам, построившим дворец. Она кивнула, но с тем условием, чтобы те построили ей также и город, женились тут и остались при ней. Все на то согласились, и в три четверти часа выстроили целый город, а был он впятеро больше Рима. Вот сколько чудес из одного орешка!Принцесса рассудила, что надо бы послать роскошное посольство к королеве-матери да еще к молодому принцу-кузену, чтоб попенять ему. Сама же тем временем развлекалась, глядя на игру в кольцо [183] , за которую назначала богатые награды, ездила в театр, на охоту и даже на рыбалку (для этого воды реки отвели в ее угодья). Слух о ее красоте облетел всю вселенную. Ко двору ее сходились короли со всех частей света, гиганты выше гор и пигмеи меньше крыс.
183
…глядя на игру в кольцо… — См. примеч. 22 к «Принцу-Духу».
Случилось так, что однажды на большом празднике несколько рыцарей преломили копья, перессорились да передрались, и много было там раненых. Принцесса в гневе спустилась со своего балкона, чтобы лично дознаться о виновных, но каково же ей пришлось, когда со всех сняли доспехи, и в одном из раненых узнала она принца, своего кузена? Хоть и не мертв он был, но едва дышал; она же, и сама едва живая от неожиданности и горя, приказала перенести его в лучшие покои, ничего не жалея для его излечения; призвали врачей и шарлатанов из Шодрэ [184] , хирургов, натирали мазями, поили бульонами и микстурами, принцесса сама делала перевязки да щипала корпию. Пролитые ею слезы служили лекарственным бальзамом для больного. А тот и вправду был плох: досталось ему с полдюжины ударов мечом, столько же копьем, да кроме того, давно инкогнито живя при дворе, он был так изранен прекрасными взорами Побрякушки, что вовек не излечиться. Судите же теперь о его чувствах, стоило ему лишь прочесть на лице этой прелестной принцессы, как больно ей видеть его в состоянии столь плачевном!
184
Шодрэ — деревня в пригороде Парижа, где в 1690-е годы практиковал знаменитый целитель. Насмешки над шарлатанами — общее место сказок мадам д’Онуа и вообще легкой литературы конца XVII в., см., напр., примеч. 21 к «Дону Габриэлю Понсе де Леон. Начало». Шодрэ насмешливо упоминается и у Мольера, в комедии «Мнимый больной».
Не стану передавать, какими словами благодарил он ее за доброту, — исходили они из самого сердца, так что все дивились, как это человек, так тяжко недомогавший, проявил столько страсти. Не раз сказанное им заставляло принцессу краснеть. Она умоляла его замолчать, но он уже так далеко зашел в своей горячности, что прямо на глазах у нее приготовился перейти в мир иной. До тех пор она еще сдерживалась, но тут, видя его в агонии, потеряла самообладание, рвала на себе волосы, кричала и плакала; тогда уж поневоле все подумали, будто сердце ее завоевать нетрудно, раз уж так мало времени понадобилось, чтоб она прониклась столь сильной нежностью к чужестранцу. Ведь никто не знал в Побрякундии (такое имя дала она своему королевству), что принц этот был ее кузеном, коего любила она с самой ранней юности.
Принц же, некогда отправившись в путешествие, остановился при ее дворе и, не зная никого, кто мог бы представить его инфанте, счел за лучшее сделать ей пять-шесть геройских приношений в виде рук и ног, отрубленных им у всяких рыцарей на турнирах; однако ж среди них не нашлось таких сговорчивых, чтоб на это согласиться. Тут и началась страшная заваруха, где самый сильный бил самого слабого, — а самым слабым, как я уже сказала, и оказался принц.
И вот Побрякушка в отчаянии помчалась куда глаза глядят, без кареты и охраны, и наконец оказалась в лесной чаще. Там она упала без чувств под деревом, куда и явилась фея Мишура (а она не дремала и все искала случая для своего злого дела) и тотчас унесла принцессу на облаке чернее чернил, летевшем быстрее ветра. Принцесса же еще оставалась без чувств. Наконец она пришла в себя и страшно удивилась, что ее занесло так далеко от земли и так близко к полюсу. Облачный паркет не слишком тверд; она бегала туда-сюда, точно по мягким перьям, и вот наконец облако прорвалось, так что она с трудом удержалась, чтобы не упасть. Некому ей было пожаловаться: злая Мишура сделалась невидимой. Инфанта вспомнила, в каком положении пришлось ей оставить принца, и охватили ее самые горькие мысли, от коих только может страдать душа человеческая.