Через некоторое время он подает прошение царю – разрешить ему удалиться в монастырь и постричься в монахи. На это следует ответ Александра I:
«1. Объявить Батюшкову, что прежде изъявления согласия на пострижение, государю угодно, чтобы он ехал лечиться в Дерпт, а может быть, и далее.
2. Выдать Жуковскому пожалование 500 червонцев на путевые издержки Батюшкова.
3. Назначить для сопровождения курьера».
По дороге он постоянно сбегал, то в лес, то в поле. Его находили спящим где-нибудь на обочине, с трудом возвращали. Василий Андреевич Жуковский и царский курьер, сопровождавшие его, намучились с ним.
Дольше всех не мог поверить в безумие Батюшкова Пушкин. В 1822-м он писал Вяземскому из Петербурга в Москву: «Мне писали, что Батюшков помешался: быть нельзя; уничтожь это вранье».
Брату Льву в 1823-м, из Кишинева в Петербург: «Батюшков в Крыму. Орлов с ним видался часто. Кажется мне, он от ума шутит».
В 1823-м Батюшков трижды покушался на самоубийство, сжег свою библиотеку. В 1824-м сестра увезла его в Саксонию, в психиатрическую лечебницу. Летом 1828го его вернули на родину, уже без малейшей надежды на выздоровление. К весне 1830-го он был при смерти.
Пушкин – Вяземскому, вторая половина марта 1830 года, из Москвы в Петербург: «Наше житье сносно. Дядя жив. Дмитриев очень мил. Зубков член клуба. Ушаков крив. Батюшков умирает...»
Но он не умер. Уже был вызван священник, и многие пришли прощаться. В доме на Тишинах 22 марта была отслужена всенощная. Лечивший его доктор
Дитрих записал в своем дневнике:
«Певчие пели посредственно, но издали пение трогало больного. Двери были раскрыты, и звуки доносились до него. Он лежал неподвижно на диване с сомкнутыми глазами и даже не пошевелился, когда на стол к нему поставили свечу. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевой и кн. Вяземской, подошел к столу, у которого лежал больной, и оживленно стал что-то говорить ему. Больной не шевельнулся...»
Нет, он не умер. Но о нем, о живом, уже писали как о мертвом. В самом деле, какое отношение имел этот измученный, помешанный человек к многообещающему поэту, к пламенному арзамасцу?
Больного увезли к родственникам в Вологду.
Зимой 1847-го Батюшкова приехал навестить Н. В. Берг. Батюшков молча стоял у окна, а Берг быстрыми штрихами набрасывал его портрет со спины. Больной Батюшков смотрел на метель и бормотал одну из своих безделок, эпиграмму на самого себя, написанную давно, еще до болезни:
Как бешеный, ищу развязкисвоей непостижимой сказки,которой имя: свет!
Может быть, он видел ту самую метель, которая поднялась по прихоти каких-то диких циклонов в Вологде, в июле 1983 года? Почему бы и нет, если так отчетливо вижу его силуэт в окне я, стоя в этой июльской метели, замерзая и удивляясь длинным отчетливым теням, которые будущее отбрасывает в прошлое, а прошлое в будущее. Эти тени – темные живые крылья времени. Они примерзли. Это почти так же больно, как если лизнуть железо на морозе. Кто пробовал в детстве, тот поймет.
Вологда – Москва, лето 1983
Три стихотворения о Константине Батюшкове
1
Мы все с Невы поэты росски, —
сказала тень...
К. Н. Батюшков
На что вам, Петербург, моя любовь?Я пролетел в чиновном маскараде,В трактирах ел, в каминах жег тетради,Служил, кружил в гостиных, был таков.Мне, Петербург, не жаловали выНи праздности, ни должности полезной,Над вашей геометрией железнойЯ не ломал вовеки головы.Я лихорадку ваших сквозняковНе впитывал доверчивою кожей,Среди сосредоточенных прохожихСлонялся, одинок и бестолков.Постукивая тростью парапет,Глядел на абрис Аничкова моста,Ваш пасынок, ваш пламенный подросток,Уже поэт, еще не ваш поэт.Вы, Петербург, летите на коне,Колотите по воздуху копытом,А мне не довелось лежать убитымЗа воздух ваш в немецкой стороне.Вонь подворотен, набережных стать —За это мне расплачиваться нечем.Продрогшим пешеходом вашим вечнымМне, Петербург, как видите, не стать.
2
О счастье, я стою на Рейнских берегах!
К. Н. Батюшков
Круглым глазом кобыла сверкала,Колотила копытом песок.Горьким порохом гордого галлаВ гриве каждый дышал волосок.Рейн дрожал и светился стеклянноВозле легких кобыльих копыт.Воин думал: «Когда бы не Анна,Я, наверное, был бы убит».Лепет листьев и плеск трясогузки.Воин думал и трубку курил.А поэт что-то нежно, по-русски,Как ребенку, реке говорил.Бог, отечество, слава, победа...Как глагольная рифма кругла!Если б Анна любила поэта,Если б воина Анна ждала...
3
Мне писали, что Батюшков помешался: быть
нельзя; уничтожь это вранье.
А. С. Пушкин – Л. С. Пушкину, Кишинев, 1822 г.
У времени примерзли крылья...
К. Н. Батюшков
Все вы пишете, да пишете,На морозны окна дышите.В белом снеге – баба белая,Красноротая, дебелая,А за бабой город Вологда,Небеса на крест наколоты.Память – битая посудина.Время... Время тень Иудина.Тень проклятая, текучая,Снегом Вологды закручена,Колокольным звоном залита...Вы пишите крепко, намертво,Больно уж бумага лакомаНежному огню каминному,Вон, у вас окно заплакало,Тень Иудина раскинулаКрылья над столом, над комнатой.Время носится над Вологдой.Тень лохматая, саженнаяНапугала, закрутила...Помолитесь за блаженногоБатюшкова Константина.
1893
Качели
Покуда мой романсовый двойникБренчит на фортепьяно в прошлом веке,Я слушаю сквозь радиопомехиСочувственные вражьи голоса.А через пол каких-нибудь часаКо мне придет тишайший мой любовник,Мой полугений, полууголовник,И ливерная будет колбаса,И плавленый сырок, и поллитровка.Весь напряженный,
как боеголовкаАмериканской бомбы, он влетитИ молча сядет. Далее петит.Покуда мой романсовый двойникЗаводит шашни с розовым корнетом,Я мокрой югославской сигаретойЗатягиваюсь и пускаю дым.Ночь на дыбы над городом седымВстает и застывает. Стоп, корнет.Не суетись. Мне только десять лет.Я пионерка девочка Татьяна,Век короток, как миг. Молчи, покаОбиженно лепечет фортепьяноПод пальчиками крошки двойника,Попей чайку, погрейся, посиди,Там холодно, и вечность впереди,Век короток, как миг, а миг, как год.Мне десять лет. А может, сто. Ведь вот,Который век жива и невредимаМороженщица с профилем совы,Под фартуком пальто из габардина.А конь под основателем МосквыИмеет то, на что мы все глядели,Подсовывая взгляды под коня.Из пионеров выгнали меня,Восстановили через две недели.За что – не помню. Слишком долог век,И слишком густо валит вечный снег,Качая Оружейный переулок.Мой одноклассник, пожиратель булок,Впоследствии счастливый гражданинНеведомого штата Алабама,Под снегом весь, как под вуалью дама,Сквозь снег несется с горки на задуВ семидесятом, кажется, году.Лет сто назад, а может, и вчера,Я из сапог выскребываю льдинки.Он машет мне из глубины двора,И варежка свисает на резинке.Молчи, корнет, там вечность позади,Там темнота за каждым поворотом.Лишь лампочка в парадном криворотомГорячая, как крестик на груди.Опять петит. И далее – двойник,Романсовый, которого забыли.Бобровый воротник в алмазной пыли...Ох, этот мне бобровый воротник!И муфточка, и сани, и румянец,Усы корнета где-то у виска.Мне, пионерке, не носили ранец.Я им дралась. Весна была крепка.Шибала в нос, как квас и газировка.Сухой асфальт. Кроссовки. Стометровка.На улице Ермоловой свистит в ушах весь мир,Как соловей над речкой,Как паровозик, как сверчок за печкой,Как на дежурстве милиционетр.Я обгоняю всех на сантиметр.И вот стою у финиша одна.Петит окончен. Выпита до днаЧесть двойника. О, Боже, честь девичья!И, позабыв про клятвы и приличья,Корнет слинял на огненный Кавказ.Тут передали музыку как разПечальную откуда-то из Кельна.Романсовый двойник, тебе не больноЛежать в земле, как пузырьку в стекле,Как в янтаре пчеле замысловатой,Такой красивой и невиноватой?Но прошивают точки и тиреТвою, двойник, лирическую тему,Как швейная машинка маркизет.От А до Я, или от А до Z,Все точки и тире долбят мне темя.Бобром оборотился воротник,Ушел в леса, завел себе бобриху,Но браконьеры подстрелили их,А вражий голос стерся и затихПод Пахмутову, радостну и лиху.Привет тебе, романсовый двойник!Смешно и неуютно в этом мире.Мне двадцать два. Мне дважды два четыре.Мне только век. Век короток, как миг.
1983
«Плотный жар перед закатом...»
Плотный жар перед закатом,Гул волны, обрывки блюза.На булыжнике покатомИспаряется медуза.Город нежится в июне,Сытый, глянцевый, пригожий,Майки «Маде ин Сукхуми»,Груды бус и босоножек.Лавки, лавочки, лавчонки,Фото в шлапе и на фоне.Дух лавашный, дух перченый,И собаки ростом с пони.Кофевара взгляд миндальный,Полосатые подтяжки,Для кофейного гаданьяПеревернутые чашки.Небо чисто и высоко,Вспыхнул день, и был таков.Мальчик в банку из-под сокаСобирает светляков.
1983
Из цикла «Комната»
«Сначала было Слово. Нет, клопы...»
Сначала было Слово. Нет, клопыЗа серобурмалиновым паласом.Соседка тетя Маня жарит мясо.На цыпочках в кладовке ходит ПЫ.ПЫ ходит, и ложится Мягкий знакНа лоскутки, на Л, на лисью шапку,Летает моль, и лысины в меху,И лыжной палки вздернутая лапка,И лампочка лимонная вверху.Все мелочи, младенчества дары,В карманах дыры, драные коты.Кромешного младенчества дворы,Чудачества чердачной темноты.И что за страсть – себя припоминатьВ подробностях, пригодных для кладовки?Слова обноски и слова обновкиСтократным повтореньем доконатьДо ломоты в висках, до тошноты,До обморока, до потери смысла.Такая тишь над городом повисла,Что слышно, как потрескивают сны,Как черные стволы напряжены,Как листья тополиные прохладны.Топорщится асфальт от тишины,И лопается лампочка в парадном.Мели, Емеля, подбирай слова,Грызи свой торопливый карандашик.День кончился. Душа твоя жива.Тебе светло и страшно до мурашек.