Кадиш по Розочке
Шрифт:
Бабушка высылала на его содержание каждый месяц сорок рублей. Сумма немалая. Первые годы дядюшка брал деньги себе, выдавая ежедневно несколько копеек мальчику на карманные расходы. После бар-мицвы, праздника совершеннолетия, все стало иначе. Дядюшка брал из этих денег десять рублей за стол. Остальное отдавалось самому Додику.
Первое время он просто не знал, куда можно деть такие деньжищи. Но потом все пошло на лад: Додик полюбил обедать в модных столичных трактирах, которые здесь на европейский лад называли кафе. Стал бывать в театре, опере, синематографе. Хотя оперу так и не полюбил - уж слишком искусственно там все было. Да и не поют нормальные люди, а разговаривают. Вот драма и комедия понравились больше, особенно там, где рассуждали о жизненных вопросах, а не на всякие умные темы.
Да
– Давид, ты уже не мальчик. Подумай, что за жизнь у актера? Не жизнь, а мука. Он зависит от режиссера, инспектора, директора. Живет в постоянных интригах, с маленьким жалованием. Меньше, чем бабушка присылает тебе. Ты хочешь такой судьбы? А ведь это самые успешные актеры. Великими, известными всей России, становятся единицы. А сколько среди них спившихся, погибших? Это только из зала их жизнь кажется праздником. Ты понял меня?
– Понял, дядюшка.
– Вот и подумай, такую ли судьбу желаем для тебя мы, да и ты сам.
Додик согласился с дядюшкой, но в душе осталась какая-то зарубка. Этот мир, пусть совсем не такой праздничный, как ему казалось, продолжал манить его. За долгие годы жизни в доме бабушки, да и дядюшки, Додик привык соглашаться. Проще было потом все сделать так, как он сам считал правильным. А от спора и крика только горло сорвешь и хороших людей огорчишь. А оно надо? Не надо. Потому и не спорил. Подумал и решил, что театр подождет. Сначала он станет таким же богатым, как бабушка. А уже потом создаст свой театр, где будет играть главные роли.
В глубокой тайне, вдвоем с приятелем они побывали и в публичном доме. Дядюшка, как и училищный инспектор, такого визита явно не одобрили бы. Долго шли, прячась по переулкам, оглядываясь, нет ли знакомых. Потом, натужно смеясь, стояли перед дверью в 'заведение', не решаясь позвонить. Казалось, что там, за дверью, какой-то необыкновенный, тайный мир неслыханных наслаждений. Но ожидания тайного и небывалого не воплотились. Все произошедшее ему напоминало, скорее, не райское блаженство, а упражнения в спортивном зале училища. Ему было противно за себя и за этих женщин. Было ощущение, что его обманули в чем-то самом важном. Правда, после этого визита он стал поглядывать на сверстников свысока, как обладатель, хоть и не особенно приятного, но тайного взрослого знания.
Зато намного больше понравились визиты в заведения, где взрослые люди играли на деньги в разные игры. Там, в пышно обставленных залах, царила особая атмосфера азарта, риска, очень нравящаяся Додику. Особенно понравился ему бильярд. Не просто понравился: шары слушались его, летели туда, куда направлял их мощный удар его кия. Да и рубль, а то и полтора, выигранные им, делали эту игру чем-то совершенно особым. Как говорили в Бобруйске про редкий товар или необычное предложение: пимпер лагефер. Конечно, бывали и неудачи, когда в кармане оказывалось на полтинник, а то и на рубль меньше. Но постепенно отношение к 'юноше' изменилось - он стал одним из признанных мастеров. Это тоже льстило самолюбию: с ним, пятнадцатилетним юнцом, считаются взрослые господа. Словом, жизнь шла. Скорее, хорошая жизнь, чем плохая.
Потом как-то совсем неожиданно началась война. Еще в июне ее ничего не предвещало. Даже и по возвращению в Петербург он не почувствовал приближения чего-то. Газетчики кричали о главном событии - убийстве австрийского эрцгерцога Фердинанда. Событие обсуждалось на улицах, да и на вторниках у дядюшки. Но сколько этих 'важнейших событий эпохи' помнил Додик в прошедшие годы. Пообсуждали и забыли. Но в этот раз было все иначе. Почему-то это событие решило не уходить в небытие. За ним последовали другие, связанные с ним. Прозвучало слово 'война'. В следующие годы новые слова стали вторгаться в жизнь все чаще. Но это слово было первым.
В августе того года их собрали в актовом зале училища под портретом царствующего императора и зачитали манифест о начале войны. После был торжественный молебен о победе русского оружия. Такие же молебны шли по всему
городу. Да, наверное, и по всей России. Неделю не стихали крики патриотических толп под окнами дядюшкиной квартиры, шли крестные ходы. Потом как-то все успокоилось. От угара первых дней остались только вопли мальчишек-газетчиков да новые темы для разговоров в кафе.Правда, комедий в театрах стало идти меньше. Меньше стало на улице и людей в партикулярной одежде. Зато прибавилось военных, которых и до того в Петербурге было немало. Постепенно привык Додик и к новому названию столицы - Петроград. Однако в целом жизнь изменилась не особенно сильно. Занятия в училище продолжались, в доме дядюшки собирались привычные люди - адвокаты, врачи, университетская профессура. Разве только разговоров о войне и политике тоже прибавилось, а про философию, которую Додик особенно сильно не любил, говорить стали реже.
Гораздо больше изменений нашел Додик во время летнего пребывания дома, в Бобруйске. В здании реального училища расположился военный госпиталь. Пациенты его в грязных, застиранных халатах часто показывались в городе, выпрашивая махорку. Очень много стало всяких военных чинов. Эшелоны с войсками постоянно следовали через Бобруйск на Запад. Обратно шли составы с покореженной техникой, ранеными. В наспех выстроенных на окраине города бараках расквартировались резервные части и маршевые роты, которых готовили к отправке в окопы. Здесь, несмотря на все попытки 'навести порядок', царило воровство, пьянство и самый гнусный разврат. Да и чем можно было испугать людей, которых и так гнали на смерть?
Жизнь в бабушкином доме тоже изменилась, хотя и не особенно сильно. По-прежнему по дому сновали приказчики и управляющие, раздавался громкий голос хозяйки. Дела шли не то чтобы уж совсем в гору, но шли. Додик принимал в них все более активное участие. Западный рынок был потерян (там шла война), но, пользуясь связями, бабушке удалось получить несколько казенных подрядов. Шла в гору торговля зерном, галантерейным товаром, мехами.
Еще более разительными были перемены в Бобруйске в следующее лето. Русские армии отступали. Военных в городе стало еще больше. По ночам, да и в светлое время, по городу ходили патрули, отлавливая дезертиров и бандитов, во множестве сновавших по городским окраинам и ближайшим сёлам. Зато многих жителей, особенно евреев, выселяли во внутренние губернии. Закрылось много маленьких магазинчиков. В оставшихся на Муравьевской улице и на Базарной площади магазинах цены взлетели едва ли не вдвое. Особенно дорожала еда. Да и продавцов сильно поубавилось. Через город потянулись вереницы беженцев: от войны в неизвестность шли усталые, покрытые пылью люди с нехитрым скарбом на телегах или с мешками за спиной. Кто-то селился у родственников, но основной поток шел дальше. Бобруйск все больше превращался в прифронтовой город. Немцы стояли уже в Барановичах - меньше, чем в двух сотнях верст.
Война постепенно вползала и в Петербург, ставший Петроградом. Воодушевление первых дней и даже месяцев войны сменилось всеобщей апатией или ожиданием катастрофы. Цены в магазинах и в лавках на Сенной тоже взлетели к заоблачным высотам. Все чаще на окраинах города стали собираться толпы рабочих, матросов, солдат. Они что-то кричали, размахивали руками. По городу поползли речи о скором бунте. Появилось уже подзабытое словечко 'революция'. Разговоры о близости ее стали еще одной модной темой.
Но если в Бобруйске новая военная реальность врывалась в каждую клеточку жизни, то в Питере она пока ютилась на задворках. При известном желании ее можно было бы и не замечать. Занятия в Императорском училище шли своим чередом, становясь все ближе к действительным заботам коммерсантов. Вечерами зажигались огни театров, синематографов и других увеселительных заведений. В доме дядюшки продолжали собираться люди. Только от философии, права и литературы разговоры постоянно переходили к политике, войне и возможной революции. О революции и 'грядущем Хаме' говорили шепотом, но все чаще и чаще. Революционерами оказывались и профессора, и актеры, и адвокаты. Было непонятно, как же еще стоит империя, если все вокруг революционеры. Впрочем, это не очень заботило юношу: Додик готовился к практической части обучения, которая должна была проходить в торговых конторах и банках. Но...