Каиново колено

Московское метро имеет форму паутины не случайно. Все это сказки для совсем простого народа — про то, что у товарища Кагановича не было четких планов его строительства. Это-то со сталинской-то строгостью отчетности! Как сказал классик: «ищи дураков»! Нет, все дело вовсе не в том, сколько груд бумаги извели подсудные инженеры, и сколько раз потом, из-за примитивной техники, туннели не сходились в заданной точке. План, несомненно, был. Только искать его нужно совсем в других архивах. И, если они вам не доступны, то тогда пошарьте не в логике, а в ассоциациях. Что-то да нащупаете. Даже в беспросветности этих кольцевых и тупиковых коридоров.

Когда из-за поворота темного туннеля на рельсах тускло засвечиваются отблески приближающихся огней, на душе мгновенно холодает. Эта стремительно накатывающая трехглазая голова гигантского подземного червя, несущего в своей утробе сплоченную массу молчаливых незнакомцев, пугает неизбежностью расписания твоей дальнейшей жизни. Стоит только стиснуться возле захлопнувшихся за спиной створок, как уже совершенно известно через сколько минут тебя вынесет в точно обозначенном месте. Это где-то дома и на работе ты мог быть Сергеем Николаевичем Розовым, а здесь… здесь всем все равно. Серые в сером вибрирующем освещении, сурово закрывающиеся чтивом или воображением ближайшего будущего от неизбежности взаиморазглядывания, лица других бывших ФИО лепят и тебе выражение бровей и губ по общей для всех матрице-маске «участника Метро». «Сельди в бочке» — это несовершенно, нет, здесь скорее «устрицы в контейнере». Все всем подчеркнуто безразличны, и вот уже и ты совершенно точно такой же, как эти миллионы пассажиров, ежедневно пользующихся услугами московского метрополитена. Кем ты недавно был? Плевать, вот уже все окончательно уравниваются, утрясаются, покачиваясь и даже дышат в общем режиме. Эхо воющего электродвигателя, стучащих колес и свистящего вдоль окошек воздуха бьется о черные своды узкого, чуть кривящегося в остром скрежете тоннеля. Вдруг некая судорога внутри вагона предвещает объявление остановки, и тех, кто сейчас покинет этот горизонтальный лифт на своем горизонтальном этаже, мгновенно отделяет незримая черта отторжения от остающихся. У них изменяются лица: они смотрят не в себя, а в дверь. Главное различие внутренностей.

Чужие слова русский язык, как живой организм занозу, старается отторгнуть или хотя бы покрыть собственной белковой оболочкой суффиксов и окончаний. Но «метро» емко и крепко застолбило целую смысловую и ассоциативную зону, никак не желая превращаться в «подземку» или «метропутейку». Огромное количество самых разнообразных предметов и событий получило этот единый липкий ярлык. «Метро», словно браное слово, оказалось способно, не склоняясь и не спрягаясь, быть и существительным, и прилагательным, подлежащим и сказуемым. Все эти субъекты и объекты емкого наименования получили общий контур матрешки в виде светящейся буквы «М», бесконечно прячущий в себе что-то еще и еще новое, но каждый раз удобно входящее в следующую очередность. Оболочка одна, оболочка вторая, третья… Что завораживает нас в этой глупой, примитивной игрушке? Ожидание раскрытия «в конце концов»… чего? Неужели опять и опять надежда добраться до скрытой за самой маленькой, а значит самой сокровенной точкой смысла… чего? Это лучшая демонстрация попыток проникновения разума в сакральность бытия. И обязательного при этом разочарования: последняя матрешечка всегда остается плотно закрытой…

Москва неотделима от своего метро. С нетерпением она ждала его, с упоением рыла и украшала. С воодушевлением принимала каждый новый этап, с каким-то пьяным восторгом и гордостью показывая каждую мелочь себе и гостям. Даже не удивительно, что слова «а я иду, шагаю по Москве» совершенно общепринято означали движение по эскалатору, а не прогулку около Никитских ворот… Больше нигде нет такого культа из, в общем-то, простой каждодневной необходимости погружаться под землю и размещаться по вагонеткам. Это ведь не гондолы Венеции… Так что же за такая искренняя, до слепоты, любовь? Здесь, скорее всего, главную роль сыграло то, что Москва всегда слишком чувствительно относилась к своим семи холмам, веками подозревая в них существование особой, тайной для чужих, но совершенно необходимой ей самой жизни. Столько легенд связывало ее Кремль со всеми окраинами и заставами неведомыми подкопами с катакомбами и стрелецкими казематами. А монастыри, с добровольными или непокаянными заточенцами? А заговорщики-бояре и их знаменитые подземелья? Куда-то же провалилась библиотека Иоанна Грозного, ушли купеческие сокровища от сыщиков Наполеона и Дзержинского. Большевики, вернув ей статус столицы и заселившись за кремлевские стены, вначале в страхе бетонировали и взрывали под собой все, боясь террористов, а потом энкэвэдэ и кэгэбэ само тянуло новые пути невидимых потаенных коммуникаций. Во время эвакуации сорок первого утерялись грузовики с документацией, и новая водопроводная система пролегла сквозь старую. А теперь вот, в последние годы появились какие-то диггеры, то ли ищущие в сплетениях канализации и водоводных тоннелей белогвардейские клады, то ли совершающие посреди вонючей слизи и копошения крыс сатанинские жертвоприношения… Нет, действительно, только Москва, после Рима и Константинополя, как никто серьезно относилась и относится к своей катакомбной, внутриутробной жизни. Стоп. Стоп. Стоп! Именно так: французское слово «метрополитен» лингвистически проросло от греческого «метрополия»! «Метрополия» — «главный-город» — «город-мать»! Мать! Город-мать здесь слился с матерью-землей, вздутой холмами. Холм — это же только внешний, наружный вид беременности — рождения будущего, а вся тайна материнства происходит там, под землей. Там.

Изначально правильно понятую товарищем Кагановичем сакральность сути подземной метрополии подтверждает тот факт, что на знаменитую, воспетую всеми отделку подземных дворцов использовались материалы от разрушаемых на поверхности храмов. Бронза колоколов, цветной мрамор и полированный гранит со стен и сводов бывших «сорока сороков» украсили в рукодельных подземельях архитектурные и декоративные парафразы культовых сооружений. «Сорок сороков» по частям и кусочкам словно провалились под землю, со всеми своими арками, пилонами, куполами и колоннадами… Да, да, эти самые «Кропотскинская», «Новослободская», «Свердлова», «Маркса», «Комсомольская», «Кировская», «Ленинская»… Когда из-за поворота темного туннеля на рельсах чутко засвечивается отблеск приближающихся огней, на душе мгновенно холодает: вокруг вовсе не подземные дворцы коммунистического будущего, а похороненные храмы царского прошлого…

Ужасно бездоказательно? Правильно, но мы уже начинали с этого: пошарьте не в логике, а в ассоциациях. Да, метро — это только удобная форма городского транспорта и коммуникаций. Но оно и подземная, скрытая связь населения, а всякая тайная связь интуитивна.

Дождь рухнул так, что за полминуты они с Леркой стали прозрачными и едва только осязаемыми. Хорошо, что уже стемнело, и они никого не пугали своим хлюпающим голосами людей-невидимок. Впрочем, и они сами ничего не видели. Узкие переходы и дворики Шаболовки, сплошь заставленные неожиданно заступающими дорогу тополями и кленами, потеряли ориентацию и кружили перепутанными адресами и закрытыми дверями неузнаваемых подъездов. Наконец-то вот он, долгожданный рай сухости, тишины, света и надежд на горячий чай. Чай, чай! Помните: «t ea» это почти «theo»? Чье это? Ницше упустил возможность приписать эту истину Заратустре. Омар думал лишь о вине, а Рерих рекомендовал греться от копчика. Чай, чай… Путь на третий этаж остался отмеченным двумя парами постепенно очищающихся следов. Но на аккуратный коврик у порога капало даже с ушей и носов. Тугой звонок, обитая черным дерматином дверь мгновенно отворяется, но в ответ на восторженное приветствие Олежека звучит только мелкое постукивание около шестидесяти четырех зубов. Гостей срочно разувают и запирают в крохотной ванной отжать одежду, и где Лерка вдруг отстраняется от шутливых Сергеевых объятий. Признак второй.

Первым было почти каждодневное появление поэта в их полуподвальном уголке. Он даже место за эти две недели себе притер. На низенькой табуреточке около расколотой и перевязанной красной изолентой вазы с железной розой. Очень мило. Оттуда он первое время читал стихи о войне, которую он видел только по телевизору, но почему-то по ночам слышал голос и записывал словно бы чужие тексты на тему мин, вшей, портянок и присяги, так себя и определяя: «я — медиум войны». Узнав про ранение Сергея, застыдился, примолк. Но теперь рассказывал пространные байки о старинной Москве, о ее затаенных подвалах и затерянных кладах. По крайней мере про знакомых, которые «точно видели». И мечтал о поездке в Сибирь. В какую-нибудь археологическую экспедицию. Причем, как все коренные москвичи, он довольно смутно представлял себе расстояния от Омска до Читы, и от Бийска до Якутска. Все это Сибирь, одним словом. Что-то там, на восток за Кольцевой. Сергей только потакал такому стремлению, не менее увлекательно поведав и про приключениях родителей в поисках последнего живого мамонта, и про лосей, которых приходилось отгонять от их школы милицией, когда они под весну заглядывали и стучали рогами в окна первого этажа. Лерка, конечно же, верила обоим. Но тоже вдруг перестала пропадать в мастерских у своих мультяшников, все как-то больше рисовала на дому. Ей, наконец, повезло, ее взяли «негром» в новый проект про какого-то попугая-эмигранта Кешку. С утра она обегала ближние помойки в поисках натуры, а потом переводила в графику нужной стилизации бездомных котов, рваные кроссовки, жирных и худых ворон. И ворковала, ворковала о том, какой это будет потрясающий сериал. Она все время теперь тихо балдела, хотя все знают, что фамилии «негров» в титрах никогда не появляются. Но это была уже работа, настоящая работа художника-мультипликатора!

Сергею как раз совсем почернело на горизонте. Полгода затихающих обещаний. Были б деньги, точно бы запил. А так, для морального права на обед и ужин, он с вечера выметал леркин участок, и, после закрытия, сортировал в магазине молочную тару, за которой ночью приезжала машина. Будка в любое время после трех сигналила около их окошка, Сергей, не открывая глаз, натягивал треники, ветровку и, покачиваясь, брел к уже ожидающей у дворового входа сторожихе. Закидывал полсотни ящиков, сгружал полсотни ящиков, расписывался, указывая на три разбитых бутылки — одну ему, одну сторожихе и одну шоферу, совал в карман свои пол-литра «коломенского» или «сливок». Продрогши, возвращался к теплой сонной Лерке, сердито отворачивающейся к стене… Фигня полная. Зачем он доверился фильмачам и бросил областной ТЮЗятник? Катался бы серым волком по Дзержинскам и Обнинскам, дарил бы дедсадовцам радость от общения с искусством. Все равно с его глухо провинциальной школой ловить в других театрах нечего. Кроме чванливых ухмылок. Но за то хоть бы с режиссерами работал. Какие никакие, но уроки мастерства давались. И точно так же мог ждать киношной удачи. Удачи в чем? Удачи как? Самый неприятный вопрос: удачи по-че-му?

Спасало чтиво. Сон теперь окончательно был волчий: три-четыре раза в сутки, по часу, полтора. Остальное время на чтиво. За полгода: заново сглотнул всю школьную программу, начиная от «Муму» и «Кавказского пленника», всего — от корки до корки — Достоевского, всего Чехова, Гончарова. Потом пошли Данте, Макьявелли, Мериме, Метерлинг и Пиранделло. Потом запал на латиносов. «Город и псы», «Сто лет одиночества». И так, всякая россыпь… В алканиях очередного новенького, месяц назад наткнулся в арбатском буке на Олежека: «привет» — «привет» — «ну как» — «нормально» — «да, кстати, ты же говорил, что у тебя мама библиотекарь?» На вскидку заказал читаного на сто раз «Фауста». Тот возьми, да и принеси книгу, когда дома была одна Лерка. Шикарное академическое издание, с иллюстрациями и комментариями. Через пару дней самовольно доставил Гумилева. Самиздатского, с «Каравеллой». Еще через пару — Бунина «Освобождение Толстого», из новенького девятитомника. И опять Лерка из благодарности кормила его, показывала свои картинки. Так и зачастил к ним. Поэт, натура восторженная и пылкая, что тут поделаешь? Вплоть до того, что уже теперь они пришли к нему в гости. Сами. Вот этими мокрыми ногами. Ибо все должно иметь логическое развитие. И драма, и комедия. Кому как… но раз искренний человек искренне решил познакомить вас со своей замечательной мамой…

Они сидели за круглым под зеленой с кистями скатертью столом, а сверху мягко светила матовая, за зеленым же абажуром, лампа. Стены, плотно увешанные разновеликими фотографиями в деревянных рамках, таяли в густой темноте. Перед каждым тканая салфетка, чайная пара, отдельное блюдечко для пирожка и розетка под варенье. Фарфор тонкий, с пейзажами, скорее всего трофейный, немецкий. А вот витые серебреные ложечки русские, дореволюционные. С клеймом. Даже щипчики для сахарных кубиков раритетные. Сильно мешал желтый эмалированный чайник, но, увы, тот, что от сервиза, недавно разбила бабушка. Бабушке было уже далеко за восемьдесят, она только вышла поздороваться и тут же бесшумно скрылась в дальней комнате. Зато вначале декоративно громко витийствовал Олежек. Он слишком часто бегал на кухню и обратно, что-то предлагал или извинялся, просил или одергивал мать. Елена Модестовна родила свое сокровище, когда ей почти исполнилось сорок, и теперь, через двадцать лет, продолжала удивляться этому чуду. Олежек отчаянно краснел, а Сергей, напротив, просил рассказать поподробней. С пререканиями достали толстенный кожаный семейный альбом, сдвинулись на одну сторону.

Первый раз их фамилия упоминалась в сводках о ходе восстановления Москвы после пожара 1812 года. В докладах генерал-губернатора князя *** упоминался подрядчик Полукотин. Потом его сын и внук держали строительные работы на купеческой Большой Ордынской, исполняя заказы и на дворянских Пречистенке и на Моховой знаменитых архитекторов Григорьева и Бовэ. От них произошло немало образованных инженеров и офицеров. По всей России стоят еще дома, водопроводы, мосты и действуют железные дороги, в которые вложили свои силы и знания мирные Полукотовы. А дедушка Игнатий Николаевич дослужился даже до контр-адмирала под начальством Макарова. С его жены, красавицы Софьи Маркеевны, писал портрет Константин Флавицкий! Это была вершина родовой славы. Но дети их уже попали в революционный вихрь. Старшие два, боевые офицеры первой мировой и участники гражданской, умерли в Париже простыми таксистами. Дочь тоже пропала в эмиграции. Только отец, самый младший, в двадцатые вынуждено сменил фамилию на Котина, и сам стал капитаном первого ранга, провоевав от первого дня до последнего на Северном флоте. Потом преподавал здесь, в Баумановской академии, до самой своей внезапной смерти. Это все по отцовской линии Елены Модестовны. А по материнской, то есть по бабушкиной, Колиминовы происходили из немецких или голландских мясников-колбасников Кольманов. Это еще из Немецкой слободы, до времен Петра Первого. Потом, правда, их непосредственные предки сто пятьдесят лет компактно проживали в районе Новой Божедомки и так же компактно служили больше в почтовом департаменте. Только дедушка и старший дядя были полицейскими. Их участком охраны правопорядка была знаменитая Марьина роща, место юности Достоевского. Дядя Иван Иванович был необыкновенный силач и страстный борец-любитель. И на этой почве даже подружился с другим «дядей», дядей Гиляем, Гиляровским, став героем одного из рассказов. Так что они с мамой самые-самые, что ни на есть коренные москвичи. Даже в войну не эвакуировались. Но это не потому, что их такая сверхпатриотическая блажь прихватила, а потому, что, наверное, они не представляли особой ценности для государства. Чтобы тратиться на их спасение. Да, Елена Модестовна хорошо помнила и баррикады, и бомбежки, и иждивенческие карточки. И пленных потом, и лимиту.