Каиново колено

— А позвольте с вами не согласиться! — Даже привстал Веня. Но его хором заткнули. И вроде как придвинулись к Сергею. Что бы такого заплести?

— Есть новая драматургия или нет? — это вопрос к критикам. Сами понимаете, чтобы хоть где-то напечататься, вначале нужно им понравиться, выслужить их благосклонность. Кого они хвалят? И за что? Я подозреваю: только за то, что им понятно в конструкции. Вообще «наше» искусство отличается от «вашего», прежде всего, ясно прощупываемым каркасом, торчащим скелетом замысла. Схематичностью. И все именно оттого, что современным критикам неудобна интуитивность. Нет нынче ни Григорьевых, ни Стасовых. Поэтому на поверхность выпирает только то, что принадлежит общедоступному сознанию некоего среднестатистического выпускника ГИТИСа типа какого-нибудь Миши Швыдкого или Маши Соновой, то есть то, что уже изложено в учебниках. Любых, пусть даже Луначарского, Сартра. Фрейда, на худой конец. Хотя, конечно, и просто уже раскрученное имя тоже воспевается. Даже если оно вдруг что-то и не по лекалу написало. Но воспевается бестолково, не сама работа, а именно имя. Вот тут прочитал «Цаплю» Аксенова. И выпал в недоумении: такой вал похвальбы, столько восторгов, а за что? За смесь пошлости и зауми? Заболоцкий в свое время хотя бы был искренним. А тут? Я честно задумался: тоже ведь выпирающая тенденция, но какая-то незнакомая. Я вообще не люблю, не приемлю фрейдизм в искусстве, он слишком примитивен. Даже точнее, слишком унизителен для человека. В «Цапле» вроде бы его и нет, или, точнее, он там не главное, но что тогда для меня не так? Что меня отталкивало?

— Вы правы, это не фрейдизм. Аксенов — писатель с чутьем, с ориентацией на дух времени. Он-то как раз вообще не диссидент, а, наоборот, коньюктурщик. Принципиальный conformist. В нем абсолютно отсутствует то, что Вениамин точно определил страхом смерти. Источник его творчества не в знании смерти, а в знании жизни. И стимул для труда — не освобождение от подсознательного, не метание в хаосе, а вполне даже сознательное, рачительное желание точно пропланировать жизнь. Хорошую, буржуазную жизнь. Василий, а я знала его лично и чувствую право так называть, очень грамотно, даже сказать бы, мастерски умеет быть модным, в меру эпатажным, с минимальным риском просчитывая социально-потребительский интеллектуальный заказ на будущий сезон от тех, кто платежеспособен. Поэтому его вещи всегда умны, но, от отсутствия необходимой в настоящем, природном творчестве иррациональности, холодноваты. А когда в художнике нет страха перед неведомым, он всегда врет о любви. Врет. И этим он вам не нравятся. И слава Богу. А насчет скелета, каркаса, то есть «изма»… Это вообще интересно: соцреализм, как способ дарвинистского мировидения, процвел, как ни странно звучит, графом Толстым и пошел на спад сразу после Горького. Не зря же Ленин называл Льва Николаевича «зеркалом революции». Потом был фетишизм Островского, Шолохова и Алексея Толстого. Далее все как-то к экзистенциализму Быкова и Ценского покатилось. Сейчас вот и фрейдизм отходит. А что на смену? Вы читали работы Льва Гумилева? Я почему-то думаю, что следующей игрушкой культуры станет тотемизм. Все эти провинциалы Беловы и Айтматовы — они просто не дошли до своей вершины, но за ними самое ближайшее будущее.

— А потом?

— Рано или поздно все начнет повторяться. Кстати, в этой вашей «Цапле» Моногамов и услыхал призыв своего тотема. Так что, все супермодно и к столу. Просто Аксенов подстраховался для критики старыми добрыми фрейдистками Розой, Лаймой и Клавой. А фетишизму поклонился Кампанейцем и этими, не помню, как их точно звали, крестьянами-партизанами.

— Ганнергейты.

— Да. Это не важно. Важно то, что Василий опять точно проинтуичил период перепутья и вовремя сытно улыбнулся на все стороны.

Интереснейшая старушка. Хозяйка сама пошла провожать соседей, отправив Машу постелить тем, кто останется. Хозяин и, естественно, все знающий об архитектуре, Веня осматривали дом вокруг. Не дом — комплекс из оранжереи, бани с бассейном, мастерских, спортзалом. Сергей, вышедший было с ними, остался на высоком крыльце, сел на ступеньки и закурил. Ни ветерка. Сквозь замершие плотным черным кружевом сосновые сети с глубоко-ультрамаринового задника разноцветно сияли сто лет не виданные в Москве огромные звезды. Голоса и шаги удалялись, удалялись. И стало тихо-тихо, только очень вдалеке изредка высвистывает свою коротенькую трель малиновка. Неожиданно за спиной хрипловато зашептал бровастый толстоносый толстяк, из тех гостей, что откровенно скучали за венькиными тирадами:

— Ты не наврал? Про войну?

— Почти. Что нам стоит? Мы же артисты. Но вот дырка осталась здоровая. Навылет. И медаль за инвалидность.

— Не обижайся. Я генерал-лейтенант в запасе. Тоже и в Египте служил, и в Сирии. Даже Афган вот прихватил. До болезни. Дай прикурю… Конечно, мы все с тобой по-разному видели. Но свой долг исполняли. До кровавой отрыжки. Вот что и удивило: меня же никто не гнал в запас, я сам пошел, потому что стал себя этим самым диссидентом среди остальных чувствовать. Белой вороной. Вот и посчитал это более честным, чем ради карьеры совесть водкой глушить. Тем более, печень уже не позволяла. Сейчас тут капусту выращиваю. Лучок. Веду, так сказать, здоровый образ жизни. Но вопрос-то остался. Кому это все было надо? Уж не нашим меньшим братьям по разуму, это точно. И не матерям из Пскова или Рязани. У меня внук чуть младше тебя. Пацифист и пофигист. Иной раз боюсь прибить его, гаденыша. А ты вдруг сказал: «патриот». Странно и удивительно. Потому и уточнил: не врешь ли. Прости, если обидел.

Сержант и генерал из подлобий уперлись друг на друга. По-разному видели? Да, вот как раз на съемках Сергей и прочувствовал, как видят войну генералы. Через оптику. Где солдаты совсем как микробы. Не та у вас отрыжка, товарищ, не та.

— И еще. Про тебя тут понарассказывали. Ты и псориаз лечишь?

— Условия не те.

— Ну, и еще раз прости.

Уснуть на новом месте нужно уметь. Вон Венька похрапывает, только козлиная бороденка дрожит. Хотя, вроде и у него самого это было наработано, в смысле спанья где попало. Даже трудно вспомнить, где бы Сергей в последнее время больше месяца ночевал. Да зря он сегодня днем столько продремал. И зря они полбутылки в гостинице забыли. Вином перевозбуждение не снимешь. Даже таким классным. Зеленые циферки электронных часов показывали со стены «два-сорок-две». Чем неудобны электронные часы, так это тем, что они не дают перспективы. Просто констатируют: «два-сорок-три». Глядя на них, не возможно зримо прикинуть ни сколько прошло уже, ни сколько пройдет еще. Точное, конкретное, обессмысленное время. Сел, посидел, перебирая пальцами шерсть лежащей под ногами собачей шкуры. Лайка или колли? Вот так, Дружок, бегал, гавкал, вилял хвостиком. Теперь от ревматизма спасаешь. Полезные вы, собаки, навсегда полезные. Рама открылась толчком, и через край в комнату полился, сыроватый под недалекое уже утро, запах смолы и хвои. Глянь-ка, а луна все же взошла, искристо разбрызгав по округлым иглистым кронам свое пупырчатое серебро. Да щедро так светит. Даже тени от сосен есть. И туман по земле ползет. Нежный-нежный. Робкий-робкий. Вцепившись пальцами в железный слив подоконника, кончиками кроссовок дотянулся до выступа цоколя, оттолкнулся и спрыгнул в глубокий присяд. Тишина. Даже малиновка уснула. И темнота во всем доме. Черные провалы двух рядов окон на вторящей лунному переливу светло-серой стене особняка. Осторожно, пригибаясь под растопыренные ветви и стараясь не наступать на больно ощутимые даже через подошву старые шишки, пошел в глубину катенского участка. Неужели и в самом деле гектар? А у родителей четыре сотки. Но это просто так, это не главное. То есть, это не само по себе главное. Главное: почему? Почему некоторые все «это» с пеленок имеют? Необъяснимо естественным образом. Вот, тот же водила, сидя за рулем своего «мерса», даже, наверное, и не догадывался, что кое-кто должен был двадцать лет по Колыме в резиновых сапогах бродить и голыми пальцами тонны ледяной глины перещупать ради ушастого «запорожца». Ох, не догадывался. И книжки, за которые КГБ любого смертного строителя коммунизма все на ту же Колыму в сорок восемь часов отправит, здесь вот так просто на полочках стоят. А за разговоры, такие милые вчерашние старушачьи разговоры — в Ташкентскую спецпсихбольницу… Нет, это все фантастика… За весь вечер Маша в его сторону даже бровью не повела, не то, что бы вздохнула. И видеомагнитофон он до этого только два раза в жизни видел. Что это? Зависть? М-м-м… Not! Только не это… Это только вопрос: почему? Почему что-то можно иметь не за работу, не за личные боевые или трудовые заслуги, не за талант или ум, а за так, просто по происхождению? А вот, например, его, такие интеллигентные, такие ученые, такие верхнезонные родители даже двумя вилочками сазана есть не научили. Красней тут, сын шамана. И, ведь, все вокруг такие милые люди, что придраться просто не к чему. Такие… От этой их милости уже совершенно тошно. Хорошие. Добрые. Только доверчивые. Точнее — непуганые. Откуда вот они знают, что он безобидный? В первый же раз видят. Дурак, ох, дурак! Они его видят-то сверху! Как букашку. Вот и добрые…

Под ногами появилась изгибистая плиточная дорожка. Ну, и куда она приведет?

Черный плотный бархат соснового занавеса распахнулся как-то совсем неожиданно, и Сергей буквально задохнулся от ослепительно свободной сцены: туман стоял только под деревьями, едва-едва просачиваясь на открытое место, и от этого далекая круглая ампирная беседка бело-крашеного дерева, казалось, зависла над центральным холмом посреди сияющей росой стриженой поляны. И в тот же момент совсем рядом, почти над головой, защелкал, засвистал, закричал соловей. Словно в густом детском сне Сергей сделал медленный-медленный шаг из своих кулис под безжалостный голубовато-мертвящий свет бесконечно далекого лунного прожектора. Расставив вздувшиеся приливом холодной ночной крови руки, он, вначале так же мучительно медленно, но затем все убыстряясь и убыстряясь, начал вращаться, сминая влажную и блестящую траву и оставляя на заботу тянущегося за ним тумана матово-черный след, кривой спиралью приближаясь к беседке на холме. Он не понял, когда в ушах зазвучала музыка, нет, голосовая мелодия. Но это определенно была она, именно та самая песня, слышанная им у покровцев. Тихо и тонко над его головой звенели и переливались высокие колокольца, а под ногами пружинисто гудело. От рук по спине к желудку, от горла по груди — и вот уже все тело наполнялось от луны холодным и призывным светом. Он терял чувство земного притяжения, и только какая-то давняя, испуганно мечущаяся мысль отчаянной, потерявшей смысл полуфразой не давала взлететь к вибрирующему, такому же, как он, тоскующему одиночеством светилу…

Совершенно опустошенный и бездумный, он сидел на мокрой, скользкой траве, прижавшись спиной к сырому же основанию беседочного столба. Туман, набравшись сил, валом излился за границу леса, нежно охватив и поляну, и холм, по грудь покрывая бездыханного на вид человека. Справа из темноты соловей оповещал весь мир о том, что здесь, недалеко, у него свито гнездо, в котором его самочка высидела птенцов. И о том, как он счастлив. Много ли серенькому надо?.. Так что же это была за мысль, которая так противилась его полету? Расслаблено вяло Сергей копошился в памяти, перебирая возможное, но эта полуфраза, как рыбка в аквариуме, все выскальзывала, оставляя след упругой непокорности. Да и ладно… Он не услышал, а скорее спиной почувствовал, как сзади, по пристроенной с противоположной стороны лестнице, тихо-тихо заскрипели чьи-то шаги. Половицы беседки, промоченные росой, податливо гнулись под приближающимися к его углу людьми. В тот момент, когда голоса зазвучали прямо над ним, по туману прокатилась еще одна волна и покрыла Сергея с головой.

— Хорошо-то как. И соловей.

— Тебе не холодно?

— Обними. Теперь нет.

— Ты все решила?

— Все.

Сергей узнал Машу и… ну, да, кто в СССР не Сергей, тот Владимир. Надо же, он и разговаривать умеет. По-человечески.

— Тогда завтра же и уедем.

— Завтра же.

Над ним целовались. Сердце заколотилось смесью стыда и зависти. И тело толчками вновь стало наполняться жизнью и теплотой. Сергей даже испугался, что эта теплота сейчас выдаст его, расплавив покрывающий туман, и он разрушит чужое, такое бесценно безвременное состояние счастья. Господь с вами, будьте одиноки.

— Завтра с утра я выкуплю билеты до Краснодара. Там нас встретит Гога и отвезет до Пицунды. Оттуда покажу тебе рай.

— Рай? И мы будем одни?

— Больше, чем одни. А окажется мало, поднимемся в горы. К снегам.

По его растянутым кривой улыбкой губам проскочила и защипала солью слезинка. Будьте одиноки.

Когда Сергей вошел на веранду, его укололи сначала удивленные, а затем испуганно вопрошающие расширенные зрачки Машиных глаз. Косое розовое солнце сквозь крупновязаный тюль сплошных окон мягко золотило накрытый белой скатертью стол, зачехленное белым же фортепьяно, посверкивало искорками на посуде в горке. Маша никак не могла поставить в вазу букет диких лилий. Кстати, он только сейчас рассмотрел, что она вряд ли старше его. Просто какая-то, ну… очень правильная, как самая круглая отличница, вот и показалась с вечера уже женщиной.

— Как вы так незаметно вышли? Что с вами?

— Я и не выходил. Простите, если Веня не предупредил: у меня лунатизм. Осталось от шаманского воспитания. Не могу не летать ночами. Правда, низко. Вот и сегодня вылетел в окно и утонул в тумане, как ежик. Такого там натерпелся… А у вас разве не бывает подобного? В тумане?

Они испытующе долго посмотрели в друг друга и прыснули смехом. Как уличившие друг друга в невинной взаимной шалости брат и сестра. Ну-ну. А вот со своим Володей она так никогда не сможет.