Каирская трилогия

Ясин вернулся из своей комнаты, переодевшись и приукрасившись. Он попрощался с мачехой и Камалем и ушёл. Через некоторое время они услышали стук в дверь гостиной, и Камаль пригласил войти посетителя — он был уверен, кто это мог быть. В комнату вошёл молодой человек примерно того же возраста, что и Камаль: низкорослый, привлекательной внешности, одетый в джильбаб и пиджак поверх него. Он направился к Амине и поцеловал её руку, затем пожал руку Камалю и сел рядом с ним… Несмотря на его обходительное поведение, его дружелюбие указывало на то, что он был здесь как член семьи, и даже больше: Амина стала запросто обращаться к нему, называя Фуадом и расспрашивая о здоровье отца, Джамиля Аль-Хамзави, и матери. Он отвечал ей, чувствуя радость и признательность за её гостеприимство. Камаль оставил друга с матерью и прошёл к себе в комнату надеть пиджак. Затем он вернулся и оба вышли из дома.

6

Они шли рядом до самых Красных ворот, держась в стороне от улицы Ан-Нахасин, остерегаясь пройти мимо лавки своих отцов… Камаль со своим высоким ростом и тщедушной фигурой и низкорослый Фуад привлекали своей несхожестью внимание людей. Фуад тихо спросил:

— Куда пойдёшь сегодня вечером?

Встревоженным голосом Камаль ответил ему:

— В кофейню Ахмада Абдо…

Камаль обычно определял направление, а Фуад соглашался с ним, несмотря на известную рассудительность. Камаль же был известен своими капризами и порывами, которые его товарищу казались смешными, вроде частых приглашений пойти с ним на холм Аль-Мукаттам, в цитадель или на крытый рынок, чтобы окинуть взором — по его собственному выражению — остатки истории и диковинки современности. Но на самом деле, на дружбу этих двоих не могла не оказывать влияние разница социальных классов, и то, что один из них был сыном владельца лавки, а другой — сыном его помощника. Это различие подчёркивалось ещё глубже тем, что Фуад с отроческих лет привык выполнять все поручения семьи Камаля: совершать покупки всего необходимого для дома господина Ахмада и в то же время пользоваться щедрым благоволением Амины, которая не скупилась ради него самой лучшей пищей — часто его приход к ним совпадал со временем обеда, и сама чинила ему одежду, оставшуюся от Камаля. С самого начала между ними установились отношения, где доминировал Камаль, с одной стороны, и Фуад подчинялся — с другой… И хотя со временем эти отношения перешли в дружбу, но психологическое влияние их так и не было искоренено. Обстоятельства сложились так, что Камаль не мог найти себе друга ближе, чем Фуад Аль-Хамзави, на все летние каникулы. Приятели его юности, одноквартальцы, не стали продолжать обучение до конца: среди них был один, который пошёл на службу сразу после окончания начальной школы и получения аттестата о профпригодности, был и другой, вынужденный заняться простейшей работой, вроде официанта в кафе на улице Байн аль-Касрайн или помощником у гладильщика в Хан Джафар. Оба юноши были его одноклассниками по начальной религиозной школе. Но все трое по-прежнему обменивались приветствиями как старинные приятели, всякий раз, как доводилось им встретиться: с одной стороны, приветствия их были наполнены уважением к Камалю, ибо его стремление к знаниям выделяло его, а с другой стороны, они были насыщены симпатией к нему, что брала начало в их скромных и непритязательных душах. Его же новые друзья, дружба с которыми завязалась в Аббасийи: Хасан Салим, Исмаил Латиф и Хусейн Шаддад проводили летние каникулы в Александрии и в Рас аль-Барре. Потому у него не осталось ни одного другого товарища, кроме Фуада.

Через несколько минут они уже были на пороге кофейни Ахмада Абдо и спустились в её странное помещение под землёй — она располагалась прямо под кварталом Хан аль-Халили, — направившись к свободному столику. Пока они сидели напротив друг друга за столом, Фуад смущённо пробормотал:

— Я-то полагал, что сегодня вечером ты пойдёшь в кино!

Эти слова выдали его собственное желание пойти в кино: почти наверняка оно обуревало его ещё до того, как он пришёл к Камалю домой, только он не рассказывал о том, и не потому, что не мог отговорить Камаля от его решения, а потому, что сам Камаль платил за билеты, если они ходили вместе: ему не хватало смелости намекнуть на это, пока они не уселись в кофейне, где его слова могли быть восприняты как невинное замечание.

— В следующий четверг мы пойдём в Египетский клуб посмотреть на Чарли Чаплина, а сейчас сыграем партию в домино…

Они сняли свои фески и положили их на третий свободный стул. Затем Камаль позвал официанта, заказал зелёного чая и домино. Подземная кофейня напоминала нутро давно вымершего животного: обломки под щебнем истории, за исключением его большой головы, ухватившейся за пространство в земле. Оно раскрыло свою пасть, из которой торчали клыки в форме входа с длинной лестницей, а внутри была просторная квадратная площадка, выложенная плитками, привезёнными из деревушки Аль-Маасара. Посредине площадки стоял фонтан, по краям которого были расставлены горшки с гвоздикой. Со всех четырёх сторон её обрамляли кресла, покрытые декоративными циновками и подушками. В стенах были аккуратно расположены маленькие ниши, словно каждая из них — грот, вырубленный в скале, без окон и дверей. Из мебели в них были только деревянные столы, четыре стула и маленький светильник, денно и нощно горевший в окошке на самой высокой стене, противоположной входу. Кофейня словно впитала в себя от своего странного расположения некоторые свойства: она дремала в спокойной атмосфере, непривычной для остальных подобных заведений. Тусклый свет, сырой воздух, и каждая группа посетителей замыкалась, сидя в собственной ложе или в своих креслах. Дым от кальяна, питьё чая и бесконечная болтовня напоминали чуть ли не цельную непрерывную мелодию, прерывавшуюся разве что в редкие моменты из-за кашля, смеха или бульканья кальяна.

По мнению Камаля, кофейня Ахмада Абдо была идеальным местом для наблюдателя и подлинной находкой для мечтателя. Фуад же — хотя её оригинальность поначалу не скрылась от него, — теперь начал находить её лишь мрачным сборищем, окутанным сыростью и гнилью. Но он не мог отказаться от приглашения всякий раз, когда его звали сюда!

— Ты помнишь тот день, когда мы видели твоего брата Ясина и ещё сидели здесь?

Камаль, улыбаясь, ответил:

— Да. Господин Ясин предупредительный и ласковый. Он никогда не заставлял меня чувствовать, что он — мой старший брат, хотя я просил его тогда не упоминать дома о наших здешних посиделках, и не из страха перед отцом, и даже не потому, что ни один из нас не посмеет рассказать о подобных вещах, а из-за тревоги за мать, которую такая новость может взволновать. Представь себе, как она напугается, если узнает, что мы наведываемся в эту или другую кофейню и будет считать, что большинство посетителей кофеен — это курильщики опиума или люди с дурной репутацией!

— А господин Ясин? Неужто она не знает, что он — один из завсегдатаев кофеен?

— Если бы я рассказал ей об этом, она бы ответила мне, что Ясин взрослый, и за него ей не страшно, тогда как я ещё мал!.. По-видимому, я буду считаться ребёнком в нашем доме до тех пор, как в моих волосах не появится седина!

Официант принёс домино и два стакана чая на ярко-жёлтом подносе. Поставив его на стол, он удалился. Камаль тотчас взял свой стакан и начал пить по глотку, не дожидаясь, как он немного остынет, дуя на жидкость, а затем отхлёбывая. Он снова дул на него и причмокивал губами всякий раз, как обжигался, но это не удерживало его, и он с упорством и нетерпением повторял свою попытку, будто был обречён на то, чтобы закончить пить за минуту-другую. Фуад же наблюдал за ним молча, или не глядя ни на что конкретно, опершись на спинку своего кресла, не по годам невозмутимый. В его больших красивых глазах светился спокойный глубокий взгляд. Он не протягивал руку к стакану с чаем, пока Камаль не опустошил свой. При этом он отхлёбывал чай по глотку, пробуя его на вкус с удовольствием и наслаждаясь ароматом, и делая каждый раз очередной глоток, приговаривал: «О Аллах!.. До чего же хорош чай!» Его спутник подгонял его побыстрее закончить, чтобы начать игру, предупреждающим тоном:

— Сегодня я непременно побью тебя. Удача больше никогда не будет на твоей стороне…

Фуад, улыбнувшись, пробормотал:

— Увидим…

И они начали играть…

Камаль привносил в игру нервный интерес, словно ведя битву, от результатов которой зависела его жизнь или честь. Фуад же выкладывал свои кости спокойно и умело. Улыбка не сходила с его губ, выигрывал он или терпел поражение, тогда как Камаль радовался или хмурился. Наконец, как и всегда, Камаль вышел из себя, закричав: «Глупая игра, но зато в ней может повезти!» Фуад не добавил к его словам ничего, кроме вежливого смешка, который не вызывал гнева Камаля, и не служил вызовом для него. Камаль часто говорил себе, когда приходил в ярость: «Удача никогда не покинет его, в отличие от меня». Он не воспринимал игру снисходительно, в духе, соответствовавшим забавам и развлечениям. Хотя на самом деле не было никакой разницы: он с тем же интересом и рвением отдавался и серьёзным делам, и развлечениям… Превосходство же Фуада над ним в учёбе не отличалась от его удачи в домино: он был первым учеником в своём классе, тогда как Камаль находился в пятёрке лучших. Было ли и это везением? Как он мог объяснить себе превосходство этого юноши, к которому в глубине души относился с высокомерием, полагая, что он должен быть выше его также и по своему интеллекту?.. У него было банальное представление о превосходстве своего друга: он говорил, что тот всё своё время посвящает зубрёжке, а если бы его ум действительно превосходил его собственный, как утверждают, то ему не нужно было бы тратить столько времени. Ещё он говорил себе, что Фуад держится в стороне от спортивных игр, тогда как сам Камаль отличился более чем в одной, и наконец, что Фуад ограничивается лишь чтением учебников, а если ему представлялся случай почитать что-нибудь вне учебной программы на каникулах, он выбирал то, что будет полезно для его последующего обучения. Его же собственное чтение не ограничивалось и не зависело от полезности. Поэтому не было ничего странного, что Фуад опережал его в организованности. Хотя эта его обида не ослабляла их дружбу: Камаль любил своего друга и находил в его обществе такой восторг и радость, что не скупился — по крайней мере перед собой — на признание достоинств друга и его превосходства.

Игра продолжалась, пока партия не закончилась вопреки изначальным прогнозам победой Камаля. Лицо его засияло, и он громко рассмеялся, а затем спросил своего противника:

— Ну что, ещё одну партию?

Однако Фуад, улыбаясь, сказал:

— Достаточно на сегодня и этого.

Или сама игра надоела ему, или он просто опасался, что результат ещё одной предложенной ему партии закончится крушением надежд для Камаля, и его радость обернётся печалью. Камаль удивлённо покачал головой и сказал:

— Ты словно рыба, у тебя холодная кровь!

Затем, на этот раз критическим тоном, потирая кончик своего огромного носа большим и указательным пальцами, он сказал:

— Я удивляюсь тебе. Если ты проиграл, почему отказываешься от реванша? Ты любишь Саада, но отказался от участия в демонстрации, приветствовавшей его, когда он стал премьер-министром. Стремишься получить благословение господина нашего Хусейна, но тебя не сотрясали чувства, когда из истории нам стало ясно, что его останки не покоятся в здешнем ближайшем мавзолее! Дивлюсь я тебе!..

Камаля сильно раздражала холодность Фуада. Он не переносил того, что зовётся «разумом», словно ему нравилось безумие, которое интересовало его, и вспомнил тот день, когда в школе им сказали так: «Мавзолей Хусейна — всего лишь символ, и больше ничего». Тогда они ещё учились вместе, и Фуад повторял то, что говорил учитель истории ислама. Камаль же в волнении задавался вопросом, откуда у его товарища столько сил спокойно перенести эту новость, словно это его и не касается?!.. Он сам не предавался размышлениям, и разумеется, не мог думать, настолько он был ошеломлён этим, чтобы ещё и задуматься! Он едва держался на ногах от этого страшного удара, поразившего его в самое сердце, и плакал по иссякшей иллюзии, по рассеявшейся мечте. Хусейн больше не был их соседом, ведь он никогда не был им вовсе. Где же теперь все те поцелуи, следы от которых он оставлял на стенах мавзолея с такой искренностью, с таким тёплым чувством? Где же теперь гордость и хвастовство тем, что он был соседом самого Хусейна? Ничего от этого не осталось, кроме символа в мечети, уныния и разочарования в сердце. Той ночью он плакал, пока его подушка не стала мокрой, таков был удар, нанесённый этой новостью, которая не потрясла его разумного друга, а лишь вызвала устный комментарий, когда тот повторил слова учителя истории. До чего же отвратителен разум!

— А твой отец узнал о твоём желании поступать в Педагогический колледж?

С горячностью, выражавшей недовольство Камаля холодностью его друга и одновременно боль, оставшуюся после спора с отцом, он ответил:

— Да!..

— И что он тебе сказал?

Успокаивая себя тем, что он не напрямую нападает на своего собеседника, Камаль ответил:

— Увы!.. Мой отец, как и большинство людей, озабочен внешними, поддельными признаками: карьера… прокуратура… суд… Вот всё, что его заботит. Я не знаю, как его убедить в величии мысли, ценности высоких, истинных идеалов, достойных стремления в этой жизни! Однако он предоставил мне свободу выбора…