Каирская трилогия

— Тогда она должна любить того, кто любит её искреннее других!..

— Как же она сможет выделить такого среди них?

«О, если бы этот диалог длился вечно!»

— Обращу снова ваше внимание на пословицу: «Сердце к сердцу посланником служит»!

Она отрывисто засмеялась, и смех её прозвучал подобно звуку струны. Она вызывающе произнесла:

— Если это так, то искренне любящий не разочаруется в своей любви! Но верно ли это?!

Её слова потрясли его, как правда жизни потрясает того, кто полагается на одну только логику. И если его логика была верна, тогда он должен был бы быть счастливейшим из людей благодаря своей любви и любимой. Но так ли было на самом деле?! По правде говоря, история его долгой любви не была лишена моментов обманчивой надежды, освещавшей мрак сердца мнимым счастьем из-за нежной улыбки, подаренной ему любимой, или мимолётом вырвавшегося слова, которое можно было истолковать в свою пользу, или приятного сна после целой ночи раздумий. Он искал приюта в изречениях, которые почитал особо, вроде: «Сердце к сердцу посланником служит», и таким образом цеплялся за призрачную надежду с отчаянным упорством, пока сама действительность не привела его в сознание в этот час саркастической фразой, решительно брошенной ей как горькая пилюля. С помощью этого лекарства он мог излечить своё будущее от обманчивых надежд настоящего и точно узнать, где было его место. Когда он не ответил на вопрос, которым она бросила ему вызов, его любимая мучительница закричала тоном победителя:

— Я выиграла…!

Снова воцарилось молчание, и до ушей его опять долетел шелест веток, шуршание сухой листвы и щебет птичек, но на сей раз его разочарованное сердце восприняло эти звуки вяло. Он заметил, что её глаза рассматривают его более внимательно, чем того требовали обстоятельства, и что взгляд её стал более дерзким и уверенным, словно она забавляется с ним. Теперь перед ним была женщина, бросающая вызов мужчине. Он почувствовал холод в сердце и спросил себя, предназначено ли ему судьбой остаться с ней наедине, чтобы его мечты разрушились в одночасье?! Она заметила его тревогу и небрежно засмеялась. Шутливо указав на его голову, она произнесла:

— По вас не скажешь, что вы начали отращивать волосы.

Он лаконично ответил:

— Нет…

— Вам это не нравится?

Пренебрежительно искривив губы, он произнёс:

— Нет…

— Мы же говорили вам, что так красивее…

— А разве мужчина должен быть красивым..?

Она изумлённо воскликнула:

— Конечно! Все любят красоту, неважно, будь то мужчины или женщины…

Ему хотелось повторить ей один из выученных им наизусть афоризмов, вроде «Красота мужчины в его нраве», и тому подобное, но понял, что подобное побуждение такой личности и с таким лицом, как у него, встретит с её стороны только то, что он уже слышал: глумление и сарказм. Испытывая колющую боль в сердце, он попытался скрыть её притворным смехом:

— Я не разделяю ваше мнение…

— А может быть, вы питаете отвращение к красоте так же, как к пиву и свинине?!

Он засмеялся, чтобы облегчить боль отчаяния и досады, а она продолжала:

— Волосы это естественное покрытие. Я полагаю, что они нужны вашей голове. Разве вы не знаете, что у вас слишком большая голова?

«Ну конечно, двухголовый!.. Разве ты забыл это своё старинное прозвище?.. Боже, какое несчастье!»

— Да, разумеется…

— Почему?..

Неодобрительно покачав головой, он ответил:

— Спросите себя сами, я не знаю…

Она мягко засмеялась, а вслед за тем наступило молчание.

«Твоя возлюбленная прекрасная, очаровательная, завораживающая, но также и всемогуща, как ей и полагается быть. Испытай на себе её могущество и вкуси различные виды боли».

Она, казалось, и не думала о том, чтобы смилостивиться над ним, и её прекрасные глаза продолжали подниматься по его лицу, пока не остановились на… носе. Да, на его носе!.. Он почувствовал содрогание в глубине души, так что даже волосы встали дыбом, и опустил взор, в страхе ожидая того, что сейчас будет. Он услышал её смех и вопросительно поднял глаза:

— Что вас так насмешило?

— Я вспомнила кое-что смешное из известных французских пьес, что читала. Вы не читали «Сирано де Бержерака»?

«Лучший момент для презрения к боли — тот, когда боли становится ещё больше и больше». Он спокойно и равнодушно ответил:

— Нет необходимости притворяться. Я знаю, что мой нос больше, чем голова, но прошу не спрашивать меня снова «почему». Если хотите, спросите себя об этом сами..!

Тут Будур протянула ручки и схватила его за нос. Аида разразилась смехом, откинув назад голову. Он тоже не сдержался и рассмеялся. Он спросил Будур, скрывая смущение:

— А тебя, Будур, мой нос тоже пугает?!

До них донёсся голос Хусейна, который спускался по ступеням веранды. Аида сразу переменила тон и сказала Камалю одновременно и с просьбой, и с предупреждением:

— Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку…!

Хусейн вернулся в беседку и сел на свой стул, приглашая сесть Камаля. Тот последовал его примеру после некоторых колебаний, и усадил Будур себе на колени. Но Аида недолго пробыла там; она забрала Будур и попрощалась с ними, многозначительно взглянув на Камаля, словно повторяя своё предупреждение не сердиться. Камалю не особенно хотелось возобновлять разговор, и он ограничился тем, что стал слушать или притворяться, что слушает и участвует в разговоре, время от времени задавая вопрос, высказывая удивление, одобрение или порицание, чтобы доказать своё присутствие. На его счастье, Хусейн вернулся к прежней теме, которая требовала не больше внимания, чем он и так проявлял: к его желанию отправиться во Францию и возражению отца, которое он надеялся побороть в скором времени… То, что занимало сейчас сердце и мысли Камаля, был тот новый образ Аиды, который он увидел несколько минут назад, когда они остались наедине, или почти наедине. Этот образ был отмечен пренебрежением, насмешкой и жестокостью. Да, жестокостью!.. Она насмеялась над ним без всякой жалости, применяя к нему свои шуточки, словно карикатурист с кистью, что стоит рядом с человеческим существом, чтобы вывести в итоге карикатуру исключительно уродливую и в то же время точную!.. Он в оцепенении вспомнил этот образ, и хотя боль распространилась в его душе, словно яд в крови, набрасывая тяжёлую тень отчаяния и уныния, он не находил в себе недовольства, гнева или презрения. Не было ли это ещё одной чертой её характера? Да, именно так. Вероятно, это странно, как и её увлечение иностранными словечками, пивом и свининой, но всё ж таки это была одна из прочих черт её сущности, достойной её, хотя у других людей она могла бы считаться пороком, цинизмом или грехом. Но она была неповинна в том, что одна из её черт вызвала у него сердечную боль и отчаяние в душе, и вина эта лежала на нём, а не на ней. Разве это она сделала его голову такой большой, а нос таким крупным и толстым?.. Или она покривила душой, исказив реальность? Ничего такого не было, как не было и её вины, а значит, он страдал вполне заслуженно, и должен был принять это с суфийским смирением, как раб Божий принимает свою судьбу, безоговорочно уверившись в то, что Божественное решение справедливо, каким бы жестоким ни было, и исходит оно от совершенного Возлюбленного, в чьих качествах и желаниях нельзя сомневаться… Такой вывод он сделал из этого краткого сурового испытания, расплавившего его несколько минут назад. То была самая тяжкая боль, самое тяжкое мучение, но на силе его любви и обожания к ней это никак не сказалось!.. Он просто испытал в этот час новый вид боли, боли от довольства жестоким приговором, вынесенным ему, как раньше уже узнал — и тоже на пути любви — боль разлуки, пренебрежения, расставания, сомнения и отчаяния, как и то, что бывает боль, которую можно терпеть, боль, которой можно наслаждаться, и боль, которую не унять ничем, сколько бы жертв ей не приносили, сколько бы ни стонали, сколько бы слёз ни лили. Казалось, что он полюбил только за тем, чтобы мастерски овладеть лексиконом боли, но от зарева искр, разлетающихся от столкновения его мучений, он мог увидеть себя и сделать новые открытия.

«Не только Аллаха, дух и материю следует познать, но ещё и любовь!.. Что такое любовь? Что такое отвращение, что есть красота, а что — уродство?… Что такое женщина?… И что — мужчина?… Всё это ты тоже должен познать. Конечная стадия гибели соприкасается с первой стадией спасения. Запомни это, когда ты смеёшься, и смейся, когда вспоминаешь, что хотел раскрыть ей свой секрет!.. Вспоминай, когда плачешь, о горбуне из Нотрдама, что привёл в ужас свою любимую, наклонившись над ней, когда пытался её утешить. Тот горбун из Нотрдама так и не вызвал её искренней привязанности, пока не испустил последнего вздоха. „Смотрите только, не думайте сердиться на мою шутку!“ Она даже поскупилась утешить тебя в минуту твоего отчаяния. Если бы любимая говорила напрямую, то мы бы вышли из огненной пучины ада и нашли бы покой в могиле отчаяния. Вряд ли отчаяние вырвет корни любви из моего сердца, но в любом случае это спасение от лживых мечтаний!..»

Хусейн повернулся к нему, чтобы спросить, почему он молчит, но тут заметил, как кто-то приближается к ним. Он обернулся и воскликнул:

— А вот и Хасан Салим пришёл. Сколько сейчас времени?

Камаль обернулся назад и увидел, как к беседке подходит Хасан.

19

Около часа Хасан и Камаль покинули дом семейства Шаддад. Камаль собирался было уже распрощаться с другом перед воротами дома, но тут последний попросил его:

— Неужели ты не пройдёшься вместе со мной?1

Камаль охотно согласился, и они вместе пошли по Дворцовой улице… Камаль выделялся своим высоким ростом, а голова Хасана доходила ему только до плеча. Всё это не могло не вызвать у него удивления! Особенно потому, что время было не самое подходящее для прогулки пешком. Здесь явно скрывалась какая-то цель. Тут Хасан развернулся к Камалю и спросил:

— О чём вы говорили?

— Как всегда, о разных вещах, о политике…, о культуре…

Но когда Хасан неожиданно обратился к нему спокойным, ровным голосом, его вопрос был самым настоящим сюрпризом для Камаля:

— Я имею в виду вас с Аидой..!

Камаль был изумлён и не мог промолвить ни слова несколько секунд. Наконец он взял себя в руки и сказал:

— А как ты узнал об этом, когда тебя с нами не было?

Не меняя выражения лица, Хасан произнёс:

— Я пришёл как раз тогда, когда вы беседовали, и мне показалось, что лучше отойти, чтобы не прерывать вас…

Камаль спрашивал себя, сделал бы он то же самое, окажись в подобной ситуации? Он почувствовал себя ещё более озадаченным. Сюда также примешивалось ощущение, что он подходит к разговору на трогательную тему. Он сказал: