Каирская трилогия

И хотя она утратила уверенность в себе во время последней неприятности, хотя раньше ей привычно было отводить душу перед зеркалом, рассуждая о красоте, полноте и судьбе, сейчас ей пришлось привыкать к тому, чтобы рассеивать собственное чувство неуверенности, тревожившее её: точь-в-точь как и все мы, иногда вынужденные обратиться к разуму и логике, чтобы почерпнуть оттуда уверенность — в здравии и в недуге, в счастье и в бедствии, в любви и в ненависти…

Несмотря на свою занятость, Амина, в качестве матери невесты, не забывала о Хадидже. Радость из-за свадьбы её сестры напоминала матери о том, как грустно самой Хадидже. Словно покой, притупляющий боль, которым мы наслаждаемся, и к которому через какое-то время привыкаем. Свадьба Аиши породила у матери старые опасения, связанные с Хадиджей, и потому ради возвращения уверенности она послала Умм Ханафи к шейху Рауфу в Красные Ворота с платком Хадиджи — чтобы тот погадал ей. Женщина вернулась радостная, и объявила своей хозяйке, что шейх ей сказал следующее:

— Ты вскоре в подарок мне за радостную весть принесёшь два ратля сахара.

И хотя эта добрая весть не была первой, которую сообщали Амине о Хадидже, всё же она вселила ей надежду на лучшее. Она была рада ей словно лекарству, что несёт ей успокоение от бесконечных тревог.

39

— А не упущено ли время, сапожникова дочь?! Растаяла она, растаяла, словно мыло, и осталась от неё лишь пена. Она и сама это знает, и не хочет раскрывать окно. Побалуй себя, сапожникова дочь… побалуй. Разве мы не договорились об этом свидании? Но ты права…, и одной груди твоей достаточно для разрушения целой страны, вроде Мальты…, а другой — чтобы лишить разума самого Гинденбурга. Ты обладаешь настоящим сокровищем. Да смилуется надо мной Господь наш, да смилуется Он над каждым несчастным, вроде меня, кому не дают покоя эти округлые груди и ягодицы с ямочками, и насурьмлённые глаза. Но глаза — это напоследок, раз уж Господь в тысячу раз был добрее к слепым задастым и полногрудым бабам, чем к плоским худышкам с накрашенными глазами. О дочь певицы, соседка из Ат-Тарбийи… обучила тебя всем основам кокетства, а ещё одна — снабжает тебя секретами красоты, и потому груди твои такие округлые, ибо с ними забавлялось немало любовников. Мы с тобой договорились об этом свидании, о котором я и мечтать не мог. Открой же своё окно, открой, сапожникова дочь. Открой, самая прекрасная из всех женщин, я буду ждать здесь до рассвета, и ты увидишь, что я подчинюсь твоей воле. Если захочешь, я стану кучером двуколки, что возит тебя, а захочешь — ослом, который везёт двуколку. Влюбила она тебя в себя, Ясин, твою жизнь разрушила, сын Абд Аль-Джавада. Вот будут злорадствовать над тобой австралийцы!.. Тебя выгнали из Узбакийи, а теперь ты узник в Гамалийе. И всё это из-за войны. В Европе её начал Вильгельм, а я тут в Ан-Нахасин пал её жертвой. Открой же окно, душенька, открой мне, душа моя…

Такой разговор Ясин вёл сам с собой, сидя на диванчике в кофейне господина Али, следя за домом Зубайды-певицы из окна, которое выходило на Аль-Гурийю. Всякий раз, как его одолевали тревожные сомнения, он уходил в мир грёз, где одновременно бушевали страсти и тревоги, и которые напоминали хорошее снотворное, что лечит бессонницу и утомляет сердце. В своих ухаживания за Занубой-лютнисткой он сделал шаг вперёд — с подготовительной стадии, неотступно следя за ней по вечерам из кофейни господина Али и следуя за её двуколкой, улыбаясь, покручивая усы и поводя бровями, — до стадии переговоров и готовности к делу.

Всё это происходило в длинном и узком переулке Ат-Тарбийя, где располагались маленькие, крытые мешковиной лавки, прижимавшиеся друг к другу с обеих сторон, словно ульи пчёл. Переулок Ат-Тарбийя был ему уже знаком, ибо там был рынок, куда стекались за покупками женщины из разных слоёв. Тут было огромное разнообразие парфюмерии и косметики, дарившей им радость, красоту и пользу. Ясин устремлялся на этот базар, когда у него не было дел, и особенно он привлекал его утром в пятницу — он шёл по дороге не спеша, несмотря на толпу и сумятицу, заглядывая то в одну, то в другую сторону, словно осматривая лавки и выбирая нужный ему товар, а на самом деле внимательно рассматривая лица и фигуры, с которых были сняты вуали и покрывала, как целиком, так и по частям, и вдыхал их благоухание. Время от времени он прислушивался к их голосам, соблазнённый их смешками, но обычно не выходил за рамки вежливости, хотя прекрасных посетительниц там было достаточно, и удовлетворялся лишь наблюдением, сравнением и критикой, улавливая среди увиденных им лиц самые красивые, которыми он украшал сокровищницу своей памяти. Счастью его не было предела, когда удавалось узреть светлое чистое личико, не виденное ранее, или поймать взгляд, обращённый на него украдкой, или заметить необычайно пышную грудь, или из ряда вон широкий зад, или прекрасную фигуру. Тогда он ещё раз поворачивал назад и говорил себе: «В сегодняшнем турнире первенство одержала грудь такой-то дамы, что стояла перед такой-то лавкой», или «Сегодня победил большой зад номер пять», или «Какая у этой задница, а какая у той! Сегодня день прекрасных задниц». Если ему страстно хотелось женского тела, и было всё равно, кто она, он начинал очень внимательно рассматривать каждую её часть, пренебрегая всем телом, словно возрождая свои надежды как мужчина, ставящей своей целью в жизни только гоняться за юбками. При возможных благоприятных обстоятельствах — будь то сегодня или завтра, — которые предоставятся ему в этих сексуальных прогулках, его ждёт хороший редкостный улов — по сути — породистый.

Тем временем он сидел себе у окна в кофейне господина Али, и заметил, как лютнистка выходит из дома совершенно одна. Тогда он поднялся и последовал за ней. Она направилась в переулок Ат-Тарбийа; он — за нею. Она остановилась перед лавкой, а он — позади неё. Она ждала, пока парфюмер не закончит дела с другими клиентками, и он тоже ждал. Она не обернулась в его сторону, а он всем своим видом показывал, что «она ему безразлична», хотя она ощутила его присутствие, и должно быть, уже догадалась, что он следует за ней от самого дома — подойдя совсем близко к ней, он шепнул ей: «Добрый вечер». Она же продолжала смотреть перед собой, хотя ему показалось, что на губах её промелькнула улыбка — как ответ на его приветствие или вознаграждение за то, что он неустанно следует за ней каждый вечер. У него вырвался вздох облегчения и триумфа, как у человека, уверенного в том, что он, наконец-то, пожал урожай своего терпения, и потекли от возбуждения слюнки, как у проголодавшегося обжоры, когда до ноздрей его доносятся ароматы жаркого, которое готовится для него. Он счёл самым мудром делом сделать вид, что они пришли вместе и заплатить за её покупки — хну и охру — по доброте душевной, достойной человека, верящего в то, что сделав такое приятное одолжение, он получит ещё более приятное и сладостное право, совершенно не обращая внимания на то, что покупок у неё немало, а она убедится в том, что он заплатит за всё.

Когда они шли обратно, быстро — так, как будто он спешил и боялся, что путь их вот-вот окончится, — он сказал ей:

— О прекрасная госпожа, как видите, вся моя жизнь прошла в слежке за вами. Будет ли вознаграждением влюблённому хотя бы одно свидание?

Она поглядела на него игривым взглядом, издевательски переспрашивая:

— Хотя бы одно свидание?

Весь дух и тело его готовы были запеть от радостного упоения, однако он поспешил вернуть себе спокойствие, чтобы не привлекать постороннего внимания, и с воодушевлением ответил ей:

— Свидание и всё, что для него полагается!

Она критическим тоном сказала:

— Один из таких, как вы, так запросто просит «свидания»… Всего одно, и такое маленькое слово… Но оно несёт в себе важнейшее дело, которого добиваются лишь некоторые, да и то ценой упрашивания, посредничества, чтения «Аль-Фатихи», брачного дара, приданого, представителя судьи. Разве не так, господин эфенди, что похож на верблюда и вдоль и поперёк?!

Лицо Ясина залилось краской смущения, и он сказал:

— Ну и воспитание! Но какими бы грубыми ни прозвучали ваши слова, они слетели с этих уст как доказательство. Разве это не любовь, прекрасная госпожа? Самое прекрасное из всех созданий Аллаха на земле?

Вскинув брови, которые показались двумя стрекозами, расправившими крылья, она спросила:

— Верблюжонок мой, кто лучше меня знает, что такое любовь?.. Но я всего-навсего лютнистка. Интересно, а есть ли у любви и другие оттенки?

Заливаясь смехом, он сказал:

— Есть, но это, а также всё, что полагается для свидания — одно и то же.

— Не меньше, и не больше?

— Да, не меньше и не больше.

— А может, это то, что называют прелюбодеянием?

— Да, и телом, и духом это так!

Она засмеялась и сказала:

— Ну что ж, договорились… жди там, где ты сидишь каждый вечер в кофейне. Когда я открою окно, вставай и иди в дом.

Он ждал вечер за вечером, вечер за вечером, пока она выезжала вместе с ансамблем на двуколке или выходила вместе с Зубайдой-певицей, направляясь в Хантур. Однажды вечером в доме вообще не показывалось и признака жизни. Но он ждал, пока у него не заболела голова от долгого смотрения на её окно. Уже было глубоко за полночь, лавки закрылись, а дорога опустела. На Аль-Гурийю опустилась тьма ночная. И тут он обнаружил — как это часто случалось с ним на безлюдной дороге в темноте — странное возбуждение — это вероятно, был зов плоти, который лишь ещё больше растревожил его. Всему есть конец, а значит, и его затянувшемуся ожиданию, которому, казалось, конца и края не будет.

Он бросился к её окну, тонувшему во тьме, скрип которого наполнил его новой надеждой, словно шум мотора давал надежду заблудившемуся на полюсе, что догадывается о том, что среди снега и льда на его поиски отправлена машина. Мелькнула полоска света из-под створки окна, затем появился силуэт лютнистки посреди той полоски, и Ясин немедленно поднялся и покинул кофейню, направляясь на ту сторону дороги прямо к дому певицы, и бесшумно постучал в дверь. Дверь открылась, как будто чья-то рука с той стороны сняла задвижку, и он промелькнул внутрь. Но там он сразу же очутился в кромешной тьме, так как она не указала ему путь к лестнице, и продолжал стоять на месте, чтобы не налететь на что-нибудь и не споткнуться, а затем вместе с каким-то тревожным чувством в голове у него возник такой вопрос: интересно, Зануба пригласила его в дом, не сообщив об этом певице?… И позволяет ли та ей собирать в своём доме любовников? Но он напустил на себя безразличие, ибо никакое сдерживающее начало не могло удержать его от приключения, да и наличия любовника в доме, стены которого сами были плотью и кровью порока, отнюдь не могло вызвать последствий, которых стоило опасаться.

Он прервал ход своих мыслей, как только перед глазами у него мелькнул бледный огонёк, шедший откуда-то сверху. Затем огонёк начал раскачиваться и мелькать по стенам, которые постепенно становились всё более отчётливыми, и он наконец, увидел, что находится на расстоянии вытянутой руки от первой ступени на лестнице, что шла справа от него. Он тут же увидел Занубу, которая шла к нему, держа в руках фонарь, и пошёл в её сторону, опьянённый страстью. Он поднимался, нежно опираясь на её руку в знак благодарности, пока она не засмеялась лёгким смехом, внушившим ему, что она ничего не опасается, и хитро спросила: