Каирская трилогия

Он, смеясь, вошёл в дом с намерением подчиниться этому насмешливому совету, изящно протискивая своё крупное тело среди гостей, ходил туда-сюда, поднимался по этажам и спускался снова, и хоть так ничего и не сделал, зато движение развеяло его мысли, освободив место для прелестей этой ночи. Когда же он вспомнил про невесту, то по телу его пробежала смутная дрожь, а затем он вспомнил последнюю ночь, проведённую в доме Занубы-лютнистки месяц тому назад, как он сообщил ей о своей скорой женитьбе и попрощался с ней, и как она кричала на него притворно-яростным тоном:

— Эх ты, сукин сын!.. Скрывал от меня известие, пока не достиг желаемого!.. Чтоб тебя тысячу раз треснули по башке туфлей, сапожников сын!

От Занубы не осталось в памяти его больше и следа, как и от остальных женщин. Эту сторону своей жизни он предал забвению навсегда. Возможно, пить он снова начнёт, однако не думал, что это желание навсегда в нём умрёт. А вот что до женщин, то он и не представлял себе, что даже искоса посмотрит на проходящую мимо красотку, ведь его невеста была для него новым удовольствием, водой для томимого дикой жаждой, что уже давно отравляла его существование. Затем он принялся воображать себе свою будущую жизнь сегодня ночью и все последующие ночи, через месяц, год, и так всю жизнь. По лицу его разлилась радость, говорившая сама за себя, не укрывшаяся от любопытных глаз Фахми, который по-доброму завидовал ему и испытывал страдание. Подошёл к нему и Камаль, внезапно появлявшийся отовсюду, и заговорил с Ясином, светясь от радости:

— Повар сказал мне, что сладостей хватит всем гостям, и ещё много-много останется…

45

К членам семьи на кофейных посиделках прибавилось новое лицо — Зейнаб. В семейное собрание влилась свежая струя юности вместе со свадебным торжеством. Но помимо этого три комнаты, что соседствовали с родительской спальней на верхнем этаже, были обставлены мебелью невесты. Однако женитьба Ясина не принесла изменений в привычный распорядок дома — будь то с политической стороны, которой по-прежнему целиком и полностью распоряжался отец по своей воле, или с экономической, которая всё так же находилась на попечении матери, как и до свадьбы. Зато по-настоящему существенные изменения произошли с душами обитателей дома, и это отчётливо было видно по тому, как эти перемены приноравливались к их идеям и чувствам, поскольку Зейнаб было не так-то просто занять в этом доме положение старшей невестки. Несмотря на то, что молодые и остальные члены семьи занимали один дом, разительные перемены в их чувствах и в отношениях не могли не произойти.

Мать приглядывалась к невестке с надеждой и осторожностью: что за человек эта девушка, которой отныне было суждено жить рядом с ней долгие годы, может быть, до конца жизни?.. Словом, она приняла её так, как принимает хозяин дома нового жильца — возлагает на него надежды, но и опасается.

А вот Хадиджа, несмотря на обмен любезностями с новенькой, вперилась в неё сверлящим взглядом, которому от природы было свойственно насмехаться и не доверять, выискивать недостатки и возможность поддеть других. Появление Зейнаб в семье как нового её члена благодаря браку с братом Хадиджи вызвало у последней лишь незаметное недовольство. И когда первые несколько дней после свадьбы девушка не выходила из своих покоев, Хадиджа спросила у матери — обе они были как раз в пекарне:

— Интересно, а что, пекарня для неё недостойное место?

И хотя мать усмотрела в её нападках на Зейнаб лишь стремление развеять недоумение, всё же встала на защиту невестки, и ответила так:

— Потерпи. Она пока ещё только недавно стала невесткой!

На это Хадиджа с неодобрением заметила:

— Интересно, а кто решил, что мы будем прислуживать невестке?!

Спрашивая Хадиджу, мать на самом деле задала вопрос себе:

— А ты предпочитаешь, чтобы она самостоятельно распоряжалась своей кухней и сама готовила?

Хадиджа протестующе воскликнула:

— Если бы всё это принадлежало её отцу, а не моему, то пожалуйста!.. Я имею в виду, что она должна нам помогать.

Однако, про прошествии недели, когда Зайнаб решила взять на себя какие-то обязанности по дому, и в частности, в той же пекарне, Хадиджа не одобрила этот акт сотрудничества, и продолжала критически приглядываться к действиям невестки. Она говорила матери:

— Ты обнаружила что-то необычное в её стряпне, о чём мы до сих пор и не слышали?!

Хотя Зейнаб как-то предложила, что приготовит им любимое блюдо в доме её отца — «Шаркасийю» — то был первый раз, когда эта шаркасийя появилась в доме у господина Ахмада, а когда её попробовали, блюдо удостоилось высших похвал, особенно со стороны Ясина. Зависть даже кольнула саму хозяйку. А вот Хадиджа, так та и вовсе обезумела и начала глумиться над Зейнаб в своей манере и сказала:

— Назвали это шаркасийей, а мы назовём так: рис с соусом, с самым обычным вкусом, не к селу, не к городу, словно невеста на свадьбе в чарующем платье, жемчугах и каменьях, а если с неё снять всю одежду, то окажется она обычной девицей, состоящей из давно уже известной смеси: кожи, костей да крови!

Не прошло и двух недель со дня свадьбы, как Хадиджа в присутствии матери и Камаля заявила, что невестка у них хоть и белокожая да и красотой не обделённая, но такая же неприятная, как и её шаркасийя. Слова её были сказаны всего через несколько минут после того, как распробовав шаркасийю, все признали кулинарный талант Зейнаб! Но Зейнаб была предметом её разговоров без всяких задних мыслей — по крайней мере сейчас, пока не пришло время для злонамеренности, — она вызывала у Хадиджи раздражение, и бросала на себя тень подозрений, ибо всякий раз, как представлялся случай, ей нравилось намекать на своё благородное турецкое происхождение, хотя она и соблюдала правила учтивости. Ей также доставляло удовольствие рассказывать им о поездках в экипаже отца, и о том, как она сопровождала его в невинных развлечениях и прогулках в садах. Всё это вызывало у Амины изумление, доходящее до тревоги. Её удивляла такая жизнь, о которой она слышала впервые в жизни и которую не признавала. Ей в высшей степени претила подобная странная свобода и вольность, а хвастовство девушки своим чистокровным турецким происхождением — при всём её простодушии и вежливости — ей и вовсе было неприятно, так как хоть Зейнаб и проявляла смирение и была замкнута, однако чрезвычайно гордилась отцом и мужем. Амина видела, что в глазах Зейнаб они занимали непревзойдённо высокое положение, и ей приходилось сдерживать свои чувства и внимательно наблюдать за девушкой, да любезно ей улыбаться.

Если бы Амина не стремилась изо всех сил к миру в доме, то Хадиджа уже давно бы просто лопнула от ярости, и последствия этого были бы удручающими. Хадиджа изливала свой гнев не напрямую, а изощрёнными способами, ей не было дела до того, нарушит ли она безмятежность и покой своими комментариями по поводу рассказов Зейнаб о её путешествиях, к примеру. Она не могла открыто высказать своего мнения об этом с преувеличенным удивлением или громким восклицанием, и потому просто смотрела в лицо рассказчице, широко раскрыв глаза, и приговаривая:

— Ну и дела! — или хлопала себя в грудь, и при этом говорила. — И прохожие видели тебя, когда ты ходила по саду?! — либо, — Боже мой, я и не представляла себе такого! — И тому подобные выражения, в которых она хоть и не высказывала буквально недовольство, зато её тон и презрительно искривлённые, словно в заученной роли губы выражали гораздо больше. Это было похоже на крик её отца, когда он читает Коран, и кто-то из сыновей близ него явно нарушает дисциплину или этикет. По правде говоря, ему и самому в тягость было кричать на них, так как он прерывал молитву.

Хадиджа даже не ходила к Ясину, так как гнев опережал её:

— Боже мой! Боже мой! Ну и сибаритка же наша невестка!

Ясин засмеялся и сказал:

— Это турецкая мода — тебе этого не понять!

Слово «турецкая» он произнёс с явной гордостью, и Хадиджа тут же впарила ему:

— Кстати, а почему хозяйка дома так хвалится своим турецким происхождением?… Потому что у неё пра- пра- пра- пра- прадед был турком!.. Смотри, братец, эти турчанки в конце концов сходят с ума.

Ясин ответил ей таким же насмешливым тоном: