Каирский синдром
Шрифт:
В ту ночь она выпила две бутылки «Солнцедара», заводила одну и ту же пластинку раз пятьдесят и настойчиво повторяла, что так жить нельзя, что лучше умереть.
Все повторяла и повторяла:
— Так жить нельзя.
К сожалению, я не мог помочь ей деньгами. Я был студентом на предпоследнем курсе и почти все египетские накопления потратил на радиолу «Эстония».
Жизнь в совке была скудна. У меня была одна пара импортных чешских ботинок, я носил джинсы «Клонарис» из Египта, демисезонное венгерское пальто и шапку из лапок песца, которой было лет десять. Лучшим моим аксессуаром
Выпив вермута, она заставляла ставить одну и ту же песню — «Миссис Робертсон» Саймона и Гарфункела. И когда эта песня звучала десятый или пятнадцатый раз подряд, мне начинало казаться, что я схожу с ума. Она же при словах «миссис Робертсон» впадала в транс и просила подлить вина.
Наш роман длился месяц, а может, два. Она была блядью, и что с того? Это не умаляло моего чувства.
Пару раз она намекала, что ей нужны деньги, что ее в очередной раз обворовали. Но я действительно ничего не мог ей дать.
В глубине души я понимал, что такая ситуация не может длиться долго. Что она никогда не уйдет с панели.
Потом ее забрали в милицию. Завели какое-то дело о центровых фарцовщиках и проститутках.
Тогда я не придал этому значения. Но позже, став невыездным, подумал: «А вдруг причина в ней»? Может быть, она рассказала ментам что-то обо мне, и они направили информацию в наш Первый отдел. И тогда, получается, меня заложил не сокурсник, мстительный хохол Фесенко, а моя любимая Марина.
Мы продолжали встречаться.
Когда она выпивала второй коктейль, у нее начинался алкогольный бред.
Хотелось заткнуть уши и перенестись назад — в солнечный Каир. Иногда даже мелькала мысль: «Зачем я с ней связался?»
А за окном лежала слабоосвещенная Москва, редкие авто катились по Ленинградскому проспекту. Мы курили «Родопи», пили венгерский вермут. Сигареты «Марлборо» и виски «Джонни Уокер» оставались недоступной мечтой, равно как и прочие атрибуты «сладкой жизни».
Было в ней что-то домашнее, несмотря на распутность.
Помню, позвонил Марине в Люберцы. Это было в разгар романа. Удивился, что застал дома.
На вопрос: «Что делаешь?» ответила:
— Жарю маме котлеты.
Представил эту банальную сцену и чуть не прослезился.
Что-то должно было произойти.
И оно случилось.
В июне меня забрали на армейские сборы. Всех студентов привезли под Ковров во Владимирской области.
Жили в палатках, стреляли до одурения, ходили маршем в плохо намотанных портянках, жрали частик в томатном соусе и им же блевали у столовой. Ночами в палатке пели Битлз и Саймона.
Самое интересное было то, что Марина писала мне. Я получил несколько писем полевой почтой. Она писала о любви, о том, что ждет меня, скучает и думает о нашем будущем.
Она писала наивным почерком семиклассницы о том, как проходят ее беспечные дни, и под конец: «Целую тебя, мой милый мальчик»!
Тогда впервые фальшь ее интонации резанула меня.
И голос — трусливый голос разума — поднялся из самой глубинной извилины левого мозгового полушария и, отстранив стонущее сердце,
произнес:— Ну что же ты делаешь, чудак? Ты же погибнешь. И твоя карьера полетит под откос. Ты не станешь дипломатом, ты не поедешь за границу: с волчьим билетом в кармане будешь обивать пороги провинциальных школ. А эта девка бросит тебя при первой возможности. Что ты есть супротив бундесов и прочей фирмы? Даже не можешь дать ей того же, что центровой фарцовщик Жора… Не можешь купить колготки и оплатить такси до Люберец…
И я принял трусливое решение: «Рву!»
Я вернулся из лагерей в конце июля 1972 года. Над Москвой висела дымовая завеса: горели Шатурские болота. Фотография, где вместе с друзьями Сашей и Сергеем я стою в задымленном Шебашевском тупике, до сих пор где-то лежит у меня.
Я встретил ее на Пушкинской площади. Она подлетела, веселая и разгоряченная (из кафе «Лира»), и попыталась чмокнуть меня.
Я, отстранив ее, произнес:
— Нам надо расстаться. На это есть причины.
Она поникла. Видимо, ожидала удара.
И сказала очень спокойно:
— Вот так всегда. Выходит, это судьба.
И попросила:
— Я у подруги живу, на Бронной. Ты проводи меня, мы там расстанемся.
Молча спустились по Малой Бронной, повернули направо и там, во дворе старого трехэтажного дома, обнялись в последний раз.
Над нами — ночное небо, темное, почти без звезд. Лето 72-го.
Какая бездонная советская бездна!
Сидим на скамейке, держась за руки. Потом, не сговариваясь, встаем и расходимся.
Когда я шел назад к Пушкинской, чувствовал громадную грусть, но и великое облегчение: «Прощай, Марина!»
В последний раз увидел ее в сентябре того же года. Увидел из-за занавески черной «Волги», которая везла меня в аэропорт «Внуково». Я сопровождал видного арабского гостя, переводил ему в ЦK КПСС и Комитете солидарности с народами Азии и Африки. Мы говорили о славном будущем советского народа и о том, что наша страна — надежда всех трудящихся мира. Что если бы не война — мы уже были бы первыми и т. д.
Недалеко от «Внуково» — рощица берез, тронутых сентябрьской желтизной. А вдоль опушки, у обочины шоссе, шла она, и с ней за руку — невысокий юноша в джинсах и кепке, по виду — итальянец. Я сразу узнал Марину и без труда определил ситуацию: наверное, она нашла его в зале ожидания аэропорта и предложила свои услуги.
Торговались они, видимо, недолго, и вот — направились в рощицу.
Эх, Марина…
БОТКИНСКАЯ БОЛЬНИЦА
(апрель 73-го)
Боткинская больница, глухая ночь. Храп соседа по койке.
Что это? Почему я здесь?
Да-да, я заболел желтухой. Меня кладут с температурой под сорок, с пожелтевшими склерами, а я все думаю: «Где мой Египет? Как идет оформление?» Документы отправлены в «Десятку», жду приказа. Расчет таков: в июне сдаю последние выпускные экзамены и еду в Египет на два года лейтенантом, опять-таки военным переводчиком. Понятно, что основная группа советников разогнана, но все же в Египте остались русские хабиры — в ракетных, авиачастях. Они готовят страну к ближайшей войне с Израилем, и с ними — переводчики.