Как Брежнев сменил Хрущева. Тайная история дворцового переворота

Его привлекли к заговору в последнюю очередь. Когда с ним завели разговор о необходимости снять Хрущева, он занял осторожно-выжидательную позицию, хотя не мог не чувствовать, что Никита Сергеевич относится к нему пренебрежительно.

Начетчик по натуре, Суслов искал прецедент в истории партии, но не находил: еще никогда руководителя компартии не свергали. Михаил Андреевич озабоченно говорил:

— А не вызовет ли это раскола в партии или даже гражданской войны?

Но, оценив расстановку сил, быстро сориентировался.

— В смещении Хрущева Суслов никакой роли не сыграл, — уверенно говорил тогдашний первый секретарь Московского горкома Николай Егорычев. — Ему просто не доверяли.

Суслов и Егорычев вместе ездили в Париж на похороны генерального секретаря французской компартии Мориса Тореза, скончавшегося 11 июля 1964 года. Егорычева попросили во время поездки аккуратно прощупать Суслова: как он отнесется к смещению Хрущева? В Париже перед зданием советского посольства был садик. Они вдвоем вышли погулять. Чужих ушей нет, и, воспользовавшись случаем, Николай Григорьевич заговорил с Сусловым:

— Михаил Андреевич, вот Хрущев сказал, что надо разогнать Академию наук. Это что же, мнение президиума ЦК? Но это же безумие! Хрущев это произнес, а все молчат, значит, можно сделать вывод, что таково общее мнение?

11 июля на пленуме ЦК Хрущев, раздраженный оппозицией научного сообщества Трофиму Денисовичу Лысенко, разразился косноязычной тирадой:

— Для политического руководства, я считаю, у нас достаточно нашей партии и Центрального комитета, а если Академия наук будет вмешиваться, мы разгоним к чертовой матери Академию наук, потому что Академия наук, если так говорить, нам не нужна, потому что наука должна быть в отраслях производства, там она с большей пользой идет. Академия нужна была для буржуазного Русского государства, потому что этого не было…

Первый секретарь Новосибирского обкома Федор Степанович Горячев рассказывал, что Хрущев уже дал ему указание подыскать в области место, где разместится переведенная из Москвы Академия наук.

Тут стал накрапывать легкий дождичек, Суслов поспешно сказал:

— Товарищ Егорычев, дождь пошел, давайте вернемся.

Осторожный Суслов не рискнул беседовать на скользкую тему даже один на один. А через несколько месяцев, сразу после окончания октябрьского пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, Суслов посмотрел в зал, где сидели члены ЦК, спросил:

— Товарищ Егорычев есть?

Он плохо видел.

Егорычев откликнулся:

— Я здесь!

Суслов довольно кивнул ему:

— Помните нашу беседу в Париже?

На пленуме члены ЦК сориентировались стремительно. Когда выступал Суслов, в нужных местах дружно кричали: «Правильно». Еще недавно они так же поддакивали Хрущеву.

Суслов говорил о мании величия Хрущева, его самовольстве, о высокомерном отношении к товарищам, о том, что поездки первого секретаря носили парадный характер:

— При этом каждая поездка всегда сопровождалась огромными отчетами, публикуемыми и передаваемыми во всех органах печати, по радио и телевидению. В этих отчетах фиксировался буквально каждый чих и каждый поворот Хрущева. Эти отчеты, наверное, набили всем нашим людям оскомину…

Пройдет совсем немного времени, и Суслов будет следить за тем, чтобы газеты и телевидение как можно пышнее освещали «исторические визиты товарища Леонида Ильича Брежнева».

Суслов перечислил «серьезные ошибки» Хрущева, особенно в сельском хозяйстве, поставил ему в вину постоянные реорганизации и перестройки, «поспешность и несерьезность» в международных делах. Михаил Андреевич зачитывал доклад около двух часов. Закончил иезуитски:

— Признавая правильной критику в его адрес, товарищ Хрущев просил разрешить ему не выступать на пленуме.

Единодушно освободили Хрущева от его высоких должностей. Кто-то предложил вывести его и из состава ЦК. Но это требовало тайного голосования, а рисковать не хотели: организаторов устроило бы только единодушное голосование, а его могло и не быть. Никита Сергеевич остался до очередного съезда партии членом ЦК и уехал домой. Ни один из членов Центрального комитета не попросил слова. Никто не задал ни единого вопроса.

Твардовский записал в дневнике:

«Ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование («прения будем открывать?» — было спрошено и для проформы).

То, что устранение его проведено его же методом, «внутренним оформлением», без обсуждения, без объяснения народу истинных причин, под стыдливым и натянутым «собственным желанием», — это не сулит ничего доброго…

Та же сила, что подняла его на вершину власти, та самая, с помощью которой он устранил даже такое на своем пути препятствие, как Молотов и другие, — она же теперь и стряхнула его с ветки истории — обкомы.

Помню, как на одном из первых его пленумов (по развенчанию Берии) плакал на трибуне один довольно слащавый украинский секретарь обкома: сколько он страху натерпелся в ожидании ареста. Плакал натуральными слезами. Вообще получилось, что «культ личности» — это прежде всего и главным образом тяжелые переживания секретарей обкомов и равных им или вышестоящих в ожидании ночного визита бериевских молодцев.

С первых своих шагов Никита Сергеевич дал гарантии, что больше этого не будет, секретари могут спать спокойно. И тогда в пятьдесят седьмом он позвал их в момент борьбы с «антипартийной группировкой», они явились и отплатили ему верной службой.

Но когда, увлеченный «зудом реорганизации», он дошел до амебного разделения обкомов и лишил их власти («два, значит, ни одного»), лишил честолюбивых мечтаний о месте «первого», они хотя и проголосовали автоматически за это решение, но уже простить этого ему не могли — всё бы другое простили: кукурузу и прочее, а этого нет.

И вот их призвали, чтобы проголосовать против него, и они это сделали со сластью, вложив в автоматику традиционного голосования всю искренность своего волеизъявления — с репликами, аплодисментами, чуть ли не улюлюканьем против него, сидевшего молча на крайнем месте за столом президиума. Боже мой, сколько запоздалого раскаяния, горечи, гнева и возмущения было в его груди на этом последнем для него пленуме в круглом зале!»

Александр Николаевич Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Шелепину сказал: