Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений

Эпиграмма озаглавливается условно, адресат в ней не назван, но он легко узнавался, хотя, по мнению большинства комментаторов, нарисованный в ней портрет крайне несправедлив. Мишенью Пушкина стал потомственный аристократ – граф (с 1845 князь, с 1852 светлейший князь) М. С. Воронцов (1782–1856), образованнейший человек своего времени, учившийся в Англии, свободно владевший французским, английским и немецким, читавший по-итальянски и на латыни, герой Отечественной войны (раненый при Бородине и воспетый Жуковским в «Певце во стане русских воинов»; 1812), видный военачальник и крупный государственный деятель, генерал-губернатор Новороссийского края (1823–1844), гостеприимный хозяин светского салона, западник и либерал, защитник евреев. И, да, требовательный начальник бравировавшего своей нерадивостью молодого поэта, прикомандированного к нему в качестве мелкого чиновника [5] , но, по-видимому, не повинный в доносах на него, торгашестве [6] и прямых подлостях [7] .

5

Коллежского секретаря (1817–1824); титулярным советником Пушкин стал лишь в 1831 году.

6

В комментариях к эпиграмме (например, в Викитеке) сообщается, что «Воронцов был материально заинтересован в операциях Одесского порта».

7

Обвинением в ‘подлости’ (Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить / И в подлости осанку благородства) завершается еще одна пушкинская эпиграмма на Воронцова («Сказали раз царю, что наконец…»; РЭ-1988, № 837; 1825), поводом для которой стало льстивое, по мнению поэта, поддакивание Воронцова Александру I, сообщившему об аресте испанского революционера Риего (в дальнейшем казненного). Но, согласно Коробьин 1962, Воронцов мог радоваться такому известию вполне искренно.

Воронцов, действительно, бывал высокомерен, наслаждался всеобщим почтением и невысоко ценил стихи своего подчиненного, считая его слабым подражателем не лучшего оригинала – Байрона, нуждавшимся в углубленном изучении великих классиков. Пушкин, разумеется, был о себе иного мнения, и столкновение самолюбий привело к тому, что отношения сложились холодные до враждебности. Эпиграмму на себя Воронцов, возможно, знал, но держался непроницаемо. Конфликт обострился в результате унизительной командировки Пушкина на саранчу и его ответного издевательского отчета в стихах. Он подал прошение об отставке; ее приняли, и он был отправлен в Михайловское под надзор собственного отца. А следующий, 1825-й, год в Одессе провел другой ссыльный поэт – Адам Мицкевич, наверняка слышавший там пушкинскую эпиграмму (c которой потом отчасти списал свою собственную [8] ).

8

«Na Jana Czynskiego» (1833); см. Edgerton 1966. Р. 1, 6–7, и примеч. 2 на с. 31.

Но о самой эпиграмме и ее завораживающей убедительности мне удалось узнать немного. Как если бы специалистов интересовали преимущественно ее житейские, а не эстетические аспекты, то есть то, в чем Пушкин был, пользуясь его же словами, «мерзок, как мы», а не то, что отличает поэта от простых смертных: его особое видение мира и виртуозное владение словом, стихом, поэзией грамматики и опытом литературной традиции. Меня же занимает именно загадка непреходящего блеска эпиграммы – безотносительно к ее ненадежности как исторического портрета. Se non e vero, e ben trovato!

На память приходит даже более вопиющий случай из пушкинского репертуара: образ Сальери как завистника-отравителя Моцарта. Но там автора отчасти оправдывало бытование в Европе соответствующей легенды, а миф о Воронцове – надменном невежде и подлеце – был создан Пушкиным в общем-то самостоятельно.

Посмотрим же, как «сделан» этот образ, – если угодно, как Пушкин «сделал» ненавистного вельможу-начальника, против которого был бессилен социально, но оказался всемогущ литературно.

В сущности, перед нами типовая литературоведческая задача, ибо, как мы знаем, поэтический текст держится не на «отражении реальности», а на успешном сцеплении («лабиринте сцеплений») выразительных конструкций (приемов, мотивов, топосов, жанровых и иных условностей и т. п.), несущих его центральную тему (доминанту, матрицу). Это можно сравнить с тем, как в картинах Джузеппе Арчимбольдо человеческие лица и тела монтируются из цветов, овощей, фруктов и прочей растительности [9] .

9

См., например, его «Вертумн. Портрет императора Рудольфа II в образе Вертумна» (ок. 1590;.

Что это за конструкции, становится более или менее очевидно уже из пристального вглядывания в текст эпиграммы и сопоставления ее с другими эпиграммами Пушкина и корпусом русской и, шире, латинской и позднеевропейской, в основном французской, эпиграмматики [10] , а также соотнесения с инвариантами пушкинской поэзии. Структура данного текста предстает плодом уникального отбора и совмещения многих готовых эффектов, которыми она натурализуется в большей степени, нежели «правдой жизни».

10

См. Томашевская 1926, Марциал 1968, Петровский 1968, РЭ-1975, Ершов 1975, РЭ-1988, Гиллельсон 1988, Добрицын 2008, ФБЭ-2014.

Бегло назову наиболее релевантные для нашего разбора. Это:

– подрыв честолюбивых претензий персонажа, лежащий в основе комизма;

– сочетание оценочного лирического начала с повествовательным;

– броская риторика элементарных тождеств, контрастов и совмещений;

– развертывание серии уничижительных характеристик адресата, завершающееся самой обидной;

– двухчастность композиции, начинающейся с притворного сочувствия адресату, а кончающейся неожиданным поворотом;

– оперирование стереотипными оценочными топосами (торгаша, плебея, дурака, подлеца…);

– опора на простейшую, и потому бесспорную, арифметику (Ум хорошо, а два лучше; За морем телушка – полушка, да рубль перевоз; ‘две половины дают целое’, то есть 1/2 + 1/2 = 1);

– игра с языковыми категориями, вплоть до каламбуров (Согласен я: он просто скот, Но, что он Вальтер Скотт, – не верю (Неизв. авт., 1830 или 1831; РЭ-1988, № 1292));

– и проекция, часто иконическая, конструктивных решений на разные уровни текста (что характерно для настоящих поэтов и редко у записных эпиграмматистов, способных зарифмовать лишь одну остроумную находку).

Но обратимся к «медленному чтению» текста – его пословному комментированию в этих терминах.

ПОЛУ- Знаменательна уже первая половина первого слова – полнозначная корневая (а не приставочная) морфема.

Семантически она задает тему ‘половинчатости, неполноты, нехватки’ – одного из, как выяснится, ‘недостатков’ адресата (инкриминируемых ему в противовес его претензиям на величие), и делает это в элементарном арифметическом ключе [11] .

11

Приведу, по РЭ-1975 и РЭ-1988, три десятка употреблений корня пол<у>, из которых примерно треть написаны до Пушкина, треть после него, а треть – Пушкиным (или приписываются ему):

Кантемир: пол-обеда (1731); А. П. Сумароков: пол-имения (1755), половину (1756), полполушки (1756), ни полушки (1770); Д. И. Хвостов: полгода (1799); И. И. Дмитриев: полубогов (1807); Н. Д. Иванчин-Писарев: половиною, пополам (1810); М. А. Яковлев: полгода (1818); П. А. Вяземский: полубарские (1815), на половину (1821), пополам (1845); А. С. Пушкин полу-милорд и т. д. (1824); приписываемое Пушкину: полу-фанатик, полу-плут, полу-благих, полу-святых (1824?); Б. М. Федоров: ползолотник (1824); Неизв. авторы: полсвета (1812); полтину (1827); в полусне (1829); В. С. Курочкин: полуистлевшие (1861); В. В. Князев: пополам (1917); Демьян Бедный: полтысячи (1914); Н. Г. Шебуев полдюжины (1905); Эмиль Кроткий: на полустанке (1917).

Половинчатость, кстати, может обыгрываться и без употребления корня пол-, ср. пушкинскую эпиграмму на Н. И. Гнедича («К переводу Илиады»; 1830) [12] :

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,Боком одним с образцом схож и его перевод [13] .

С нарративной точки зрения, ‘нехватка, недостача’, нуждаясь в ‘восполнении’, может служить завязкой, требующей развязки, то есть смены исходной неустойчивости финальной стабильностью.

12

О половинчатости в ее структуре см. Жолковский 2017. С. 280–282.

13

Кстати, подрыв литературной репутации персонажа шуточной, часто каламбурной, ссылкой на физический изъян – распространенный прием; ср. эпиграмму Д. Д. Минаева «Аналогия стихотворца» (РЭ-1988, № 1494; 1865):

«Я – новый Байрон!» – так кругомТы о себе провозглашаешь.Согласен в том:Поэт Британии был хром,А ты – в стихах своих хромаешь.

А в общедискурсивном плане это настройка на ‘неопределенность’ (недоговоренность, двусмысленность), созвучная имитации объективности в началах эпиграмм.

Метрически морфемой полу- намечается двусложный размер, предположительно (ввиду словарной ударности 1-го слога) – хорей.

– МИЛОРД Этот англицизм – прозрачный намек на английское воспитание и общее англоманство Воронцова, то есть на ‘иностранность, чуждость русскому духу’, хотя бы и частичную – благодаря сочетанию с морфемой полу-. Каковое заодно бросает тень и на полноценность воронцовского аристократизма: само по себе ‘лордство’ не так уж, может быть, и плохо, но и оно-то имеется лишь наполовину.

Форма им. пад. задает набор возможных синтаксических функций обвинительного слова – то ли подлежащего, то ли приложения к (ожидающемуся) подлежащему, то ли именной части сказуемого двусоставного оценочного предложения с опущенными связкой и подлежащим (типа: [Ты/он – ] молодец/умница/негодяй). Эта неопределенность получит интересное развитие.

Ударение на 2-м слоге формы – милОрд подсказывает решение метрического вопроса в пользу не хорея, а ямба. Вопрос же об относительной ударности 1-го и 2-го слогов формы полу- остается открытым (аккомпанируя общей игре с неопределенностью). Исходно ударно О, тем более что полу-милорд – не готовая словарная единица (в отличие, скажем, от полусвет и полубогиня), а свободное образование, недаром пишущееся через дефис и сохраняющее за первым членом семантическую полноценность. Но метрически сильный икт приходится на У, так что если не ударными, то хотя бы интонационно выделенными оказываются оба гласных. В принципе не исключается и ударение только на – лОрд, дающее VI форму 4-ст. ямба (с пиррихиями на 1-й и 2-й стопах) или пеон 4-й.