Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений

Более того, оно анонсирует поворот от половинчатых, но все более негативных оценок героя – к позитиву. Само оно – надежда – половинчато, если не по форме, то по смыслу; дотоле скрытая (в полу-) объективность вроде бы выходит на поверхность.

Оценочному повороту вторит продолжение формального ухода в сторону от адресата (путем смены как актанта в им. пад., так и типа предикации).

ЧТО Союз, вводящий придаточное предложение, несет еще один синтаксический сдвиг – к сложноподчиненной структуре. Надежда могла бы управлять не союзом что + придаточное, а более простой конструкцией – предложной (надежда на…) или инфинитивной (надежда стать…). Но стихотворение, начавшееся серией именных предложений с опущенной связкой, а затем перешедшее к эксплицитной глагольности, теперь открывает для себя гипотаксис – структурно растет; заодно разрастается и синтаксическое отклонение в сторону.

БУДЕТ Сказуемое придаточного предложения оказывается формой буд. вр. все того же глагола-связки: взгляд в будущее актуализуется с соблюдением лексического минимализма.

А где подлежащее к этому сказуемому? Оно угадывается, – учитывая форму 3-го л. ед. ч. глагола, – в виде частого в эпиграммах он. Но даже эта уклончиво местоименная форма в тексте не прописывается, – возможно, в порядке иронической игры с принятой в эпиграммах хорошего тона анонимностью (или псевдонимностью) адресата.

Тем не менее происходит, пусть пока подспудно, возврат ко все тому же главному актанту эпиграммы – вопреки последовательному отказу от упоминаний о нем и временному уходу от него в сторону. Такой подхват вроде бы уже забытого, да так ни разу и не названного подлежащего выглядит синтаксическим тур-де-форсом на грани аграмматизма.

ПОЛНЫМ Это развязка. Полнота относится не ко всем предыдущим половинчатостям, а лишь к последней, прочитываясь, по восстановлении эллипсиса, как *полным подлецом. Таким образом, эллипсис самой обидной части именного сказуемого накладывается здесь на привычный уже эллипсис подлежащего он, удваивая игру в ‘неопределенность’.

Но игра подходит к концу: оказывается, что надежда, проглянувшая было в предыдущей строке, и параллельный синтаксический уход в сторону были предприняты в порядке злой иронии. От минутного воображаемого поворота к позитиву теперь происходит решающий возврат к негативу.

Присмотримся к богатой оркестровке этого эффекта.

На уровне выразительных формул полнота предстает естественным результатом давно предвкушавшегося суммирования. А сложение двух негативных половин, но на этот раз не разных (хотя и взаимно дополнительных, как полу-мудрец и полу-невежда), а тождественных (настолько, что второе можно опустить), еще больше заостряет ироничность высказывания [21] .

21

Вспоминается применение подобной иронической арифметики в заметке из легендарного «Клуба 12 стульев» на 16-й полосе «Литературной газеты» 1970-х годов. Привожу по памяти (ср. также:: «Забытый рецепт. Недавно на редакционный огонек заглянул пенсионер Н. Садовский. Он поделился с членами клуба рецептом коктейля „Мерцающие звезды“, популярного в дни его юности. В бокал налить сто грамм водки. Затем добавить еще сто грамм. Содержимое бокала тщательно перемешать. Коктейль готов».

Впрямую, без иронии, сложение сомнительных половин налицо, как мы помним, в итальянском прототипе пушкинской эпиграммы, где

среди стольких половин нет целого <…> сложенные вместе они дают ноль <…> С пушкинской эпиграммой это стихотворение роднит <…> возникающий в пуанте вопрос о «целом» (Добрицын: 428).

Оперирование формулой 1/2 + 1/2 = 1 практиковалось в европейской, в частности французской, эпиграмматике и вне оценочных серий c полу-. Например, знаменитая автоэпитафия Жана Лафонтена, озаглавленная «Epitaphe d’un paresseux» (Эпитафия ленивцу; 1659?), кончается так:

<…> Quant a son temps, bien le sut dispenser:Deux parts en fit, dont il soulait passerL’une a dormir et l’autre a ne rien faire.

(букв. Что касается своего времени, [то он] отлично умел им распорядиться; / он разделил его на две части, из которых обычно посвящал / одну сну, а другую безделью.)

В русских переводах ‘арифметика’ часто скрадывается; ср. «Перевод Лафонтеновой эпитафии» К. Н. Батюшкова (1805):

<…> И время вот как разделял:Во весь день – пил, а ночью – спал.

и сравнительно недавний – В. Е. Васильева:

<…> Он время так распределять любил:Гостил и ночь и утро у Морфея,А после целый день баклуши бил.(Лафонтен, «Самому себе»; ФБЭ-2014; 146) [22] .

Но вернемся к Пушкину. Фонетически морфеме пол(у)-, чтобы превратиться в полн-, не хватало только н (заботливо поставленного словами невежда, но и надежда). И вот теперь произошло это долгожданное присоединение: пол(у) + н = полн, идеально, почти каламбурно, проецирующее в звуковой план идею суммирования. Тем самым продолжилась и завершилась квазикаламбурная – парономастическая – цепочка: полу – полу – полу – полу – полу – подл – полн!

22

В батюшковском переводе другого подобного текста арифметика не пропадает, но… хромает; ср. «La frayeur» Эвариста Парни (1778) и «Ложный страх» Батюшкова (1810):

<…> Dans un accord regle par la sagesse,A mes amis j’en donnerais un quart;Le doux sommeil aurait semblable part,Et la moitie serait pour ma maitresse.<…> Дружбе дам я час единый,Вакху час и сну другой;Остальною ж половинойПоделюсь, мой друг, с тобой!

«[Д]рузьям отдается четверть ночи, сну – другая четверть, а оставшиеся две четверти, вместе составляющие половину, – возлюбленной; у Парни <…> все подсчитано точно. У Батюшкова правила элементарной арифметики нарушены: он отдает дружбе час, еще час – пьянству, третий час – сну, «остальною ж половиной» готов поделиться с любимой; но в остатке ночи оказывается гораздо больше, чем половина» (Эткинд 1973. С. 121).

Пример сочетания арифметичности (половинчатости) с каламбурностью – эпиграмма Вяземского «Разговор при выходе из театра по представлении драмы „Ivanhoe“, взятой из романа Вальтер Скотта» (1821):

«Неможно отказать в достойном фимиамеТворцу таких красот,И Шаховской в своей последней драмеБыл совершенный Вальтер Скотт!»– «Потише! Не совсем! Чтоб был вернее счет,Из похвалы твоей я лишнее откинуИ помирюсь на половину».

Правда, тут половинчатость и каламбурность совмещены не столь тесно, как у Пушкина, играющего именно с морфемой полу– [23] .

Впрочем, ранний опыт словесной игры с парой ‘полу– /полный’ (да еще в связке с ‘мудростью/глупостью’, хотя и без суммирования половин!) принадлежал тому же Вяземскому – автору «Поэтического венка Шутовского…», с катреном на тему названий комедий А. А. Шаховского:

«Коварный», «Новый Стерн» – пигмеи!Они незрелый плод творца,Но «Полубарские затеи» —Затеи полного глупца.

23

Интересный вариант арифметической работы с половинами жизни – эпитафия Алексиса Пирона Жану-Батисту Руссо (1670–1741):

<…> Voici l’abrege de sa vie,Qui fut trop longue de moitie:Il fut trente ans digne d’envie,Et trente ans digne de pitie.

(букв. Вот краткий очерк его жизни, / которая была чересчур длинна наполовину: / тридцать лет он был достоин зависти, / и тридцать лет достоин жалости; поэтический перевод В. Е. Васильева см. ФБЭ-2014. C. 247).

Цифры более или менее сойдутся, если отбросить детские годы адресата.

Эта эпиграмма, конечно, была известна Пушкину, и он довел ее пуанту до блеска, совместив утонченную игру слов с нанизыванием серии половин и их суммированием в целое. Подлость адресата предстает бесспорной, как дважды два четыре [24] .

В плане ритма и синтаксиса теме полноты в нашей эпиграмме иконически вторит отведение под нее единственной целой строки и целого глагольного предложения – после длинной серии разбивок на полустроки.

Эллиптичность (и значит, некоторая неопределенность) конструкции позволяет воспринимать полноту как метафорически распространяющуюся не только на подлость, но и на все проявления половинчатости. Соответственно, этот недостаток (‘он – половинчатый человек, претендующий на многое, а на самом деле ни то ни сё, ни рыба ни мясо’) как бы и констатируется, но снимается в качестве главного обвинения: ‘дескать, ладно, он не половинчатый, а полный, но полный-то – подлец!’ Недостача, двигавшая, начиная с первого полу-, все повествование, разрешается иронической стабильностью финала.

24

Ср., кстати, текст упомянутой эпиграммы Мицкевича:

Wp?l jest zydem, wp?l Polakiem,Wp?l jakubinem, wp?l zakiem,Wp?l cywilnym, wp?l zoldakiem,Lecz zato calym lajdakiem.

(букв. Он полу-жид, полу-поляк, / полу-якобинец, полу-чиновник, / полу-гражданский, полу-солдат, но зато полный подлец.)

Мицкевич скалькировал пушкинский образец в виде монорима (на – Akiem) и с учетом, в 1-й строке, еще и пары ‘жиды и поляки’ (из эпиграммы на Булгарина), но в целом – упрощенно, без тонкостей и неожиданных поворотов. А все-таки приятно: не только Пушкин учился у европейцев, порой и они у него.

Существенную опору мотив полноты имеет и вне чисто структурной организации текста.

Во-первых, эпиграмма была сочинена в период, когда Воронцов не получил очередного повышения по службе – до полного генерала, и потому звучала особенно злободневно и обидно [25] .

Во-вторых, полнота – один из пушкинских позитивных инвариантов [26] , а половинчатость является ее негативной оборотной стороной (ср. таких уродов, как Полужуравль и полукот в «Сне Татьяны).

25

См. Ларионова 2016. C. 803, с опорой на Абрамович 1974. Воронцов был, среди прочего, и Полномочным наместником Бессарабской области.

26

См. Гершензон 1919. С. 7–48.