Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию
Шрифт:
Колыбельные бабушки Веры утешения не приносили и были полны горечи. От этих ее колыбельных, которые она напевала своим чистым, как флейта, голосом, у меня случались кошмары. Я не раз оплакивал трех волков-горемык, которые плохо кончили. Один был слепой, другой глухой, третий и слепой, и глухой, и в придачу хромой. Шли они по дороге, голодные, и никто их не жалел. И вот слепой и глухой решили съесть слепого-глухого-хромого, потому что ничего другого им не оставалось. Съели они его и пошли дальше, голодные. Затем глухой отъел зад у слепого и, голодный, пошел дальше. Ушел он недалеко: его настигла пуля охотника, поскольку он по глухоте не услышал выстрела, да и чутьем, надо полагать, оскудел…
Мать накрывала на стол и то и дело бегала на кухню, Беня рылся
— Какого черта! — воскликнул Беня. — Не могу понять, куда девались все мои сигары? — И снова принялся рыться в ящиках, толкать комод и высматривать, не завалились ли они между комодом и стеной.
9
— Кончай свои жуткие заклинания! — крикнул Беня, оборачиваясь к Вере раскрасневшимся лицом. — Разве у ангела смерти есть белые зубы? Кто ослеп? Не каркай! Я не могу найти свои сигары.
Вера у окна прикусила губу.
— Уж не спрятала ли ты их? — подозрительно спросил Беня.
10
— Зачем мне их прятать? — тихо сказала Вера.
— Затем, что врач запретил мне курить.
— Зачем же ты тогда куришь? — спросила, не оборачиваясь, Вера.
— Иногда хочется. Ты имеешь что-нибудь против?
— Конечно, но тебе ж на это наплевать!
— Так, стало быть, ты их спрятала?
— Нет, я отдала их Вильгельму Ку-ку.
— Что?! Все?!!
— Их было немного.
— Отдала Вильгельму Ку-ку такие дорогие сигары? Мои «хиршпрунги»! — ударяя себя кулаком по лбу, воскликнул Беня.
— Не кричи, откуда я знаю, какие они дорогие, я в сигарах не разбираюсь. Я даже сигарет не курю. Да, отдала ему, какие были. С ним стоит поддерживать хорошие отношения.
— И я должен все это терпеть? — спросил Беня. — Ну хоть рыбу-то он вам дарит хорошую? А? Или все только селедку приносит? Я видел на кухонном столе селедку!
— Может, тебе есть не надо, может, ты живешь на своих сигарах, но всем остальным в семье еда нужна, — стояла на своем Вера.
Беня не ответил. Он задумчиво посмотрел в спину Вере, повернулся и, нахмурив лоб, обвел взглядом комнату:
— Эх, хотя бы одну сигару…
— Я нашла под диваном одну, — как бы невзначай сказала Мери, моя мать, выходя из кухни с горой посуды в руках. — Положила ее вон в ту вазу. — Она указала на вазу подбородком.
— В вазу? Зачем? Или ты думаешь, она вырастет в вазе? —
сказал Беня, подошел к вазе, достал из нее сигару, понюхал и осмотрел со всех сторон. — Совсем целая, — удовлетворенно заметил он, полизал сигару, откусил кончик и сказал: — В наши дни… (он сунул сигару в рот)… когда повсюду бушуют войны… (поискал спички)… когда человек умирает на сто ладов… (зажег сигару)… когда дети рождаются мертвыми или умирают нерожденными — в наши дни старый человек не станет слушать врача, если тот несет чушь…— Да ты о чем? — медленно обернулась к нему Вера.
— Смешно, когда в наши дни молодой врач несет чушь старому человеку… — сказал Беня, пуская густой клуб дыма. — Запрещает курить…
— Зачем ты вообще ходил к врачу? — спросила Вера. Мери перестала накрывать на стол и с беспокойством взглянула на Беню.
— Так, низачем, — быстро, как бы между прочим, ответил Беня. — Это был молодой врач, новоиспеченный… Толковал о риске рака горла… ходил вокруг да около, говорил обиняками, так что не понять было, это он обо мне, о моем горле и моих сигарах или вообще… Но счет-то он выставил именно мне.
— Так не кури же, Бога ради, — сказала Вера.
— Ну, по одной штучке, изредка… не страшно… — пробормотал Беня.
Вера начала сердиться.
— Ты убиваешь меня, Беня… Все те годы, что мы женаты! — сказала она.
— А ты, между прочим, еще жива, — парировал Беня.
Вера отвернулась к окну.
— Милый мальчик, этот врач. И такой, знаешь, чувствительный, — сказал Беня. — Из тех, что носят черные рубашки и кричат: «Смерть шведам и русским!» и «Юден раус!»… [11] Но со мной, старым унтер-офицером русской армии, он не смел говорить прямо, а все мялся, да прокашливался, да боязливо оборачивался в сторону Уральских гор. Ну да тогда на нем был белый халат.
11
Евреи, вон! ( нем.)
Вера не слушала. По-прежнему глядя в окно, она задумчиво сказала:
— Ты помнишь лето девятьсот пятнадцатого? Не может быть, чтоб ты забыл, — добавила она со скрытой угрозой в голосе.
— Помню. Конечно, помню. Меня ранило. Я лежал в госпитале в Смоленске.
— В разгар войны я приехала в Смоленск и сквозь огонь и воду вытащила тебя домой в Финляндию на поправку.
— Я не раз благодарил тебя за этот подвиг. В последний раз три года назад, тогда я сочинил для тебя вальс-кантату и назвал ее «Благодарственный вальс», в скобках: «Смоленск, тысяча девятьсот пятнадцатый год», — сказал Беня и громко запел:
Презрение к смерти в глазах затая, В Смоленск устремилась Веруня моя. Стонала: «Мой Беня повержен во прах». И вот у кровати героя в слезах.— Сил нету слушать эту белиберду! — вскричала Вера, закрыв уши, однако Беня продолжал:
Улыбка страдальца, но гордая стать, И обнял Веруню наш Беня-герой, Живым уж не чаяла мужа застать, Но вместе с супругом вернулась домой.— Не для того я в разгар войны вытащила раненого мужа из России, чтобы он по собственной глупости прокоптил себя насмерть, — гневно топнув ногой, снова крикнула Вера.
— Этого еще не хватало, — огрызнулся Беня.
— Чего не хватало?
— Того не хватало, — сказал Беня, — чтобы ты за игрой с бабами в карты сказала: «Девочки, в тысяча девятьсот пятнадцатом году я вытащила мужа из Смоленска, чтобы он прокоптил себя насмерть».
— Болван! — крикнула Вера. — С тобой невозможно разговаривать! Слова тебе больше не скажу! — И, немного погодя, добавила: — Если с тобой случится беда, если заболеешь раком, пеняй на себя.