Как приручить фамильяра

Лукас, радостно мурлыча что-то себе под нос, роется в стопке журналов, выуживая по одному номеру и откладывая их в сторону. Он сидит близко ко мне, слишком близко. От его бедра, которое находится всего в паре сантиметров от моего, идет ровное тепло, и я вздыхаю, стараясь сидеть спокойно.

Первые несколько гравюр кажутся мне полной ерундой. Ну как, как можно смеяться над историей в картинках, где чумной доктор долго одевается, прихорашивается, начищает маску и ботинки, утюжит плащ, а затем отправляется в деревню, где вспыхнула чума, — только чтобы обнаружить там счастливого алхимика, который всех уже вылечил? «Опасайся прогресса», — гласит подпись внизу страницы, прямо под перекошенным от гнева и растерянности лицом доктора. Лукас смеется, зачитывая эти слова вслух, и я закатываю глаза, пытаясь спрятать улыбку. Уж очень заразительный у него смех.

Я мученически перелистываю еще несколько гравюр, но затем натыкаюсь на ту, которая заставляет и меня согнуться от хохота. На гравюре Лорнелло, один из великих художников древности, который не относился серьезно к своим картинам и больше всего на свете хотел прославиться тем, что изобретет летательный аппарат. Конечно, все получилось с точностью до наоборот: в веках имя Лорнелло живет благодаря его картинам, а вот изобретательские изыскания не увенчались успехом.

На гравюре он расписывает свой летательный аппарат цветами. «Ничего, и это запомните», — выведено аккуратными буквами над головой Лорнелло, чье нарисованное лицо имеет самое злорадное выражение.

— Ладно-ладно, хватит, — выдавливаю я, смеясь. — Ты был прав, вот эта действительно смешная. «Ничего, и это запомните», господи. А ведь и правда.

— Ведь запомнили же, — улыбается Лукас.

Летательные аппараты Лорнелло действительно выставлялись в музеях. В музеях искусства, а не технической истории, ведь они были расписаны рукой художника.

Мы листаем журналы, и я вынуждена признать, что некоторые гравюры смешные, хоть мне и не хочется говорить об этом Лукасу. Он ведь все еще мой гоблин-сосед.

Не зная моих мыслей, Лукас улыбается.

— Давай еще раз проведаем Горги.

Горгулья по-прежнему отказывается брать инжир из моих рук, но уже не убегает в другой конец клетки.

— Попробуй завтра еще несколько раз, — распоряжается Лукас. — Уже поздно…

Он смотрит в окно, и я тут же оборачиваюсь, скрестив руки.

— Ты что, хочешь слинять?! Не выйдет.

Глава 6

— В каком смысле? — лицо Лукаса удивленно вытягивается.

— Ты мучил меня «Гравюрами Хорарта», стыдил за то, что я плохо обращаюсь с Горги — и хочешь уйти теперь? Не выйдет. Моя очередь нести в массы свет.

— Опасайся прогресса, — горестно качает головой Лукас.

— Наука — свет, — тут же реагирует Горги, и у Лукаса отвисает челюсть.

— Ты знаешь, твоя горгулья действительно очень умная, — выдает он. — Даже по меркам фамильяров.

— Знаю, — самодовольно откликаюсь я.

Мне хочется произвести на Лукаса впечатление и, может, слегка порисоваться, а потому я достаю из шкатулки кристаллы — набор для воспроизведения синема — и триумфально смотрю на соседа, ожидая реакции. Тот закатывает глаза и улыбается.

— Да-да, у меня тоже такие есть. Жалко, что почти нет времени ими пользоваться. Включай уже.

— Конечно, и с горгульями ты умеешь обращаться, и кристаллы у тебя есть. Может, и домик на побережье? И бриллиантовый банковский счет в придачу? — ворчу я.

— Может быть.

Больше Лукас ничего не говорит, давая мне возможность установить основные кристаллы на столик и выбрать особый кристалл, на котором записан синема. Вообще-то такая покупка мне не по карману. Синемакристаллы для домашнего использования появились на рынке только год назад, и стоили столько, что я на эту сумму спокойно могла бы жить месяц, ни в чем себе не отказывая. Именно эти слова я повторяла себе, пока ноги несли меня в магазин бытовых артефактов, а потом губы будто сами собой просили продавщицу завернуть самый простой набор для воспроизведения и три кристалла с моими любимыми синема.

Но в конце концов я не жалела о покупке. С детства обожала синема, готова была смотреть один и тот же хоть десяток раз, если тетушка давала монетку на билет в синематеатр. А уж когда выходила новинка…

Наверное, стоит поставить сейчас что-то простое и легкое — из того, что может понравиться любителю «Гравюр Хорарта», то я почему-то выбираю фильм про Лорнелло. Хотя не совсем про него. Синема называется «Жанн», и снят он про женщину, которая этого чокнутого гения, одержимого полетами и ненавидящего рисование, любила. Если честно, я всегда думала, что в том, что раз за разом пересматриваю этот синема, не признаюсь никому, даже под пытками. Тем более малознакомому человеку. Тем более Лукасу. Истории про любовь моя слабость, хоть я и стесняюсь этого так, что предпочитаю никому не говорить.

Но, даже учитывая это, синема «Жанн» для меня особенный, и это почти не имеет отношения к актеру с невероятными карими глазами, который играет Лорнелло. Наверное, стоило все-таки включить что-то другое и не портить вечер. Я настраиваюсь на ехидные комментарии и шуточки про излишне экзальтированных и романтичных барышень, которые непременно последуют от любителя «Гравюр Хорарта» и гремящей на две квартиры музыки, но Лукас спокойно и внимательно смотрит на проекцию, которую отбрасывают кристаллы прямо в воздух и которая заслоняет собой половину комнаты, заставляя нас думать, будто мы оказались прямо в центре событий.

На удивление, он молчит и когда в кадре появляется заплаканная Жанн и говорит о любви так искренне, что это не может не вызвать неловкий смех у того, кто обожает этот фильм чуть меньше меня. Я скашиваю глаза: Лукас по-прежнему невозмутим. Одна сцена сменяет другую, и я незаметно для себя расслабляюсь, в очередной раз погружаясь в атмосферу старой столицы — такую, какой она осталась только в паре кварталов, где до сих пор целы построенные несколько столетий назад здания.

Конечно, этот синема не столько о безнадежной любви Жюли. Он о том, как озлобленный неудачами в изобретении летательного аппарата Лорнелло решил утереть нос хотя бы художникам, но не рассчитал сил и свел себя в могилу, отравившись испарениями свинцовой краски.

В конце, когда по синема заканчивается, Лукас потягивается и говорит, проводя рукой по затекшей шее:

— Они были лучше.

Я слежу за длиннопалой ладонью, которая скользит по покрытой щетиной коже, за тем, как от произносимых слов дергается кадык, за мягким движением губ, смотрю на короткие темные волоски на затылке, которые выделяются в свете лампы.

— Кто?

— Арто. Саллин. Мирелли, — пожимает плечами Лукас. — Все эти художники, соперники Лорнелло в синема. Они показаны невежественными дураками, но это неправда. Они уважали Лорнелло, Мирелли даже знакомил его с банкиром, чтобы Лорнелло мог получить ссуду на очередной свой проект. Арто продавал его картины в своем магазине. Саллин писал письма его кредиторам. Но мне понравилось, — смягчается Лукас, увидев выражение моего лица. — Я имею в виду. Атмосфера. Страсть. Сам Лорнелло, Жанн. Они вдвоем.

— А ты откуда это все знаешь? — моргаю я, безуспешно пытаясь отскрести челюсть от пола.

— Курсовую про Лорнелло когда-то писал. Я же в академии искусств учился, — сообщает Лукас. Не успеваю я задать новый вопрос, как он встает. — Пойду. В следующий раз принесу тебе еще смешных гравюр, чтобы перебить высокоинтеллектуальную атмосферу, которая тут повисла.

— Да, конечно, — растерянно откликаюсь я.

Захлопнув за Лукасом дверь, я понимаю, что жутко хотела бы, чтобы он остался.