Как стать богом
Шрифт:
Плечистый доктор опускает глаза, разбрасывает толстым пальцем на столе беспорядочные бумажки и тем же пальцем ведёт сверху вниз по какому-то явно списку. Видимо, обнаружив там царственные ФИО Работодателя, он легко поднимается и, подойдя к дверям в глубине кабинетика, два раза деликатно стукает костяшками пальцев по филенке. Никто и никак ему вроде бы не отвечает, но он легонько толкает дверь и делает Работодателю приглашающий жест: прошу!
СЮЖЕТ 7/7
Они входят. Войдя, Юрий сразу же слепнет и покрывается нервическим потом. В помещении стоит тьма и оглушающе горячий воздух, словно в деревенской бане по-черному. Освещена только неестественно белая постель со скомканными простынями и человек посреди этих простыней — вернее нижняя половина человека: ноги в кальсонах, босые и словно бы неживые, словно
— Чего ж ты опаздываешь, голубок? — скрипит из темноты сварливый голос, — Сказано было, как? Сказано было: с четырех до пяти. А сейчас сколько?
Голос с неприятной то ли трещинкой, то ли хрипотцой — слыша его, мучительно хочется откашляться.
— Мы так с тобой не договаривались. Сейчас вот отправлю тебя в обратный зад и буду в своем праве!
Работодатель, ничего на этот внезапный выговор не отвечая, извлекает у себя из-за пазухи зеленый пакетик, перетянутый резинкой, и аккуратно кладёт его на прикроватный столик среди стаканов, бутылок, бокалов и тарелок с засохшими объедками.
— Хм… — неприветливый человек в кальсонах немедленно смягчается.
— Ладненько, — говорит он тоном ниже, — Плюнули и забыли. Что так задержался? Дорога плохая?
— Гололед, — подхватывает Работодатель как ни в чем не бывало, — Еле добрались, честное слово. Думал, разобьемся…
— Не тот первый прибежит, кто быстрее бежит, — произносит хозяин постели назидательно, — А тот, кто раньше выбежит! Раньше выезжать надо было, тогда бы и не опоздал. Тогда бы и меня, старого человека, не заставил бы нервничать…
— Виноват, Алексей Матвеевич, — говорит Работодатель смиренно, — Более не повторится.
— Уж я надеюсь! — говорит хозяин заносчиво и спрашивает с отчетливой неприязнью в голосе, — А это кто с тобой? Он — с тобой, я полагаю?
— Со мной, со мной, — успокаивает его Работодатель, — Это, мой сотрудник. Юра его зовут. Он будет Вас записывать, Алексей Матвеевич. Для истории.
— Ха! «Истории для истории». Отчего же. Можно и для истории, это значения не влияет…
К этому моменту Юрий уже привыкает к темноте и начинает помаленьку разбираться в обстановке. Теперь он видит, что комната велика (дальняя часть ее, та, что за кроватью, совершенно скрывается во тьме), есть поблизости, слева, большой овальный стол со стульями вокруг, какие-то циклопические не то шкафы, не то буфеты вдоль стены… толстый ковер под ногами… черные квадраты окон, плотно закупоренные мохнатыми шторами…
Юрий кланяется неловко и принимается расстегивать на себе куртку, одновременно озираясь в поисках подходящего седалища. Ан, не тут-то было!
Рис.7/7. На пол садитесь, на пол!
— На пол садитесь, на пол! — распоряжается хозяин, — На ковер! Ковер хороший, удобный, садись на попу… И раздеваться не велю! Нечего тут у меня блох трясти.
Совсем уже ошеломленный Юрий замирает с пальцами на последней пуговице, а Работодатель — ничего: тут же, не говоря лишнего слова, скрещивает свои длинные ноги и ловко усаживается по-турецки в двух шагах от кровати, ничуть не смущаясь того обстоятельства, что голова его теперь оказывается как раз на уровне хозяйских кальсон. Юрий все еще колеблется, но тут Работодатель так глядит на него (снизу вверх), что приходится немедленно опуститься на корточки, а потом и перейти в позу лотоса — преодолевая хруст в суставах и мучительные боли в нерастянутых, совсем не приспособленных к таким внезапным подвигам сухожилиях.
А странный (и страшный) хозяин уже говорит…
Сцена 8. Алексей Матвеевич
СЮЖЕТ 8/1
…Палата у них была огромная, широкая и длинная, может быть, старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна — высоко, три с лишним метра, над полом — и забраны
двойной решеткой — одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время — полный комплект нашего брата: шесть десятков гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.…Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки, а им говорят: так и положено, цыц! Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары — сплошь мужики, солдатня, да еще и кормят впроголодь: «пятый стол», кашки-машки-какашки, а мясо вареное — по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год.
Но кровати — хорошие, с пружинными матрасами, деревянные, и чистое белье всегда, меняют два раза в неделю, халаты теплые, фланелевые, с полосками, кальсоны и рубахи, правда, похуже, чем здесь, солдатские, проштемпелеванные:
«Шестое Особое Управление ННКВ».
А что это за ННКВ неизвестно, и никогда не было известно никому……Главное, от скуки все подыхают. Книжки читать — не тот контингент, чтобы книжки читать. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать. Их всех, конечно, предупредили строго, чтобы не трепались между собой.
«Враг, блин, подслушивает!»
СЮЖЕТ 8/2
— Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях. Опять же — все ведь кругом свои. Какие тут могут быть, к растакой матушке, враги, когда я — питерский, а Вован Кривоногий — из Чкалова, а Толька Лапай — вообще даже из лагеря, сука приблатненная…
— … Один был — кавказец, то ли грузин, то ли осетин — он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравит в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал, кормили его отдельно от нас, держали на особой диете, но он не толстел и всегда голодный, как волчара, смотреть страшно, как пожирает он курятину вместе с костями или ложкой гребет свою кашу — ни крошки никогда после него в тарелках не остаётся, а пайку ему дают двойную, а может быть, и тройную. Ну, и недаром, конечно. В этом мире ничего даром не бывает. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю, но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова — как зеленый огурец…
И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим, он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят — накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать, как Буратино, до поры до времени. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и — все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека… Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был, конечно, как все, но вот что они потом из него сделали? Это, знаешь ли, вопрос!
СЮЖЕТ 8/3
— … Был еще такой Костик, Костя Грошаков — маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке — экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного… Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил: