Как стать богом
Шрифт:
СЮЖЕТ 23/5
Он вынимает из папки последнюю страницу и перечитывает примечания Сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет, строго говоря, три.
'1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.
2. Когда питается — весь подбородок замаслен.
3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.
4. Еще что-нибудь. Подумайте'
Думает. Но ничего новенького так и не придумывает. Противно. И думать противно, и придумывать. А, главное, непонятно, зачем, елки-палки, все это нужно и для чего?
«Не забывайте, что Ваше умение „помнить все без исключения“
Потом — еще полуабзац, перечеркнутый крест-накрест, но разобрать текст можно без особого труда:
«Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно…»
А ниже приписано:
«А впрочем, пишите, как хотите»
Собственной Его Императорского Величества рукой начертать соизволяет…
Зачем ему это надо? Зачем-то надо. Никакого представления не имею, зачем. А вот мне бы надо было сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. Нет — и все разговоры. Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили? Так я туда и не рвусь, мне и здесь неплохо…
Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе… Но порядки, похоже, старые, думает он с горечью.
«Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон…»
Ну-ну-ну, говорит он себе. Не до такой же степени, все-таки… Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато тошнит. Меня. А его? Неужели же его — не тошнит? Он поднимается и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, проходит по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване, в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, один тапочек свалился на ковер. Спит. Глаза закрыты.
— Что-то случилось? — тут же спрашивает Сэнсей.
Глаза у него, оказывается, наоборот, вполне открыты, просто смотрят с прищуром, но очень внимательно и с интересом.
— Они опять на меня вышли, — говорит Роберт.
Сэнсей несколько секунд молчит, потом спрашивает (или объявляет?):
— Господин Фираго.
— Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.
— То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали?
— Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.
СЮЖЕТ 23/6
Сэнсей с кряхтением поднимается и садится, нашаривая потерянный тапочек. Газета съезжает на пол, он не обращает на нее внимания.
— А что это вы с ним так сурово, Робин?
— А как было надо?
— Ну, не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу… Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.
Роберт делает два шага, нагибается, подбирает газету, складывает по возможности аккуратно и пристраивает на журнальном столике среди бумаг. Потом он говорит:
— Затошнило меня, Сэнсей, вот и все.
Сэнсей произносит (словно максиму цитирует):
— Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы
с вами им говорим.— А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?
— Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?
— Не знаю, — говорит Роберт, — И знать не хочу. Меня от них тошнит.
— Нормальная реакция нормального человека, — говорит Сэнсей с одобрением, — Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.
— То есть вы по-прежнему настаиваете, чтобы я…
— Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
Ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И ясно, как день, что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.
Сцена 24. Рожа исчезла
СЮЖЕТ 24/1
— Что у нас сегодня на обед? — спрашивает Сэнсей.
— А что бы вы хотели?
— Рыбный суп. И бутерброды из черного хлеба с аджикой.
Роберт не удерживается, расплывается в улыбке, как довольный младенец.
— Жутко вредно!
— А наплевать. Все вредно. Поправьте меня, если я ошибаюсь: «Все, что есть приятного в жизни…»
— «Все, что есть хорошего в жизни, либо аморально, либо незаконно, либо ведет к ожирению». Первый постулат Пардо. Ладно, убедили. Будет вам рыбный суп с черным хлебом с аджикой.
— С хлебом с маслом и с аджикой!
— С маслом и с аджикой.
Сэнсей удовлетворенно вздыхает, снова ложится навзничь и складывает ладони на груди.
— Замечательно, — говорит он, — Тогда я еще погоризонталю. После обеда сон — серебро, а до обеда — золото!
СЮЖЕТ 24/2
Роберт не спорит. Он возвращается к себе, на рабочее место, и сейчас же звонят в дверь. Никому не назначено на это время, и Роберт, заранее насупившись, идёт смотреть, кто там еще пожаловал. Оказывается, пожаловал Вадим Резалтинг-Форс, уже вполне трезвый, но — в своей штопаной серой штормовке, в кепчонке своей кожаной — похожий не то на бомжа, не то на студента-пропойцу, — замерзший, скукоженный, красноносый и мокрый.
— Я — к Сэнсею, — объявляет он прямо с порога в ответ на изумленно-неприветливый взгляд Роберта.
— Сэнсей занят.
Он словно ждёт этого.
— Ну я тогда просто с тобой посижу. Можно? Или ты тоже занят?
И такая готовность принять самое худшее, такая раздавленная гордыня, такая безнадежность пополам с заносчивостью звучат этом вопросе, что Роберт, сам того не желая, сторонится и пропускает его в дом. В прихожей он велит ему раздеться, повесить штормовку на плечики, велит кеды отсырелые снять и надеть гостевые тапочки, заводит в туалетную, даёт полотенце — вытереть морду. Вадим подчиняется беспрекословно и даже с готовностью, и Роберт думает, что давно уже не видел такого Вадима: тихого, покорного, послушного. Видимо, вчерашнее «очищение подпространства души» делает свое светлое дело. Сначала он хочет отвести его в дежурку, а потом решает, что это слишком близко к Сэнсею, и выбирает кухню. Тем более, что скоро все равно надо готовить обед. На кухне Вадим, как благовоспитанный мальчик, усаживается на табуретку ладошки под себя, — и они говорят. Вполне светски.