Как Степка беспризорный стал пионером

— А тебе што! брюхо не спрашивает! Бери без разговору.

— Иззябли, поди, чайку вскипятить, — и Дарья поставила безносый чайник на железку.

Покуривая цыгарки, ребята живо обогрелись возле железной печки, пока кипел чайник.

Щели барака были заткнуты грязным тряпьем, кое-где умазаны глиной, но ветер, свирепевший на дворе, проникал в щели, и через полчаса от тепла не осталось и помину.

Согревшись кипятком, закусив колбасой с булками, ребята улеглись спать на нарах, с'ежившись комочком.

Встали они рано. Луч света едва проникал в темное логово, но теперь видны были его обитатели. Тут были и татары с гноящимися глазами, и безногие старики нищие, калеки, ползающие на коленках, куча ребят всех возрастов, которыми промышляли нищие, и собственные ребята, одним словом, основными жителями сараев — были нищие и беспризорные.

Кроме нар, обстановку дополняли два-три котелка для варева и обрубки дерева, заменявшие стулья.

Тяжелый, спертый воздух, дым, евший глаза, из коптившей железной печи скоро выгнали Степку и Ваньку долой, на воздух. Нужно было поспевать с самым ранним поездом, пока легче было проехать зайцами. Вылезши из барака, оглядываясь по сторонам, побежали они к полустанку. У каждого в кармане позвякивало по три целковьх.

Ванька решил купить папиросы и пока повести торговлю; Степка от торговли отказался.

— Не я буду, если сегодня не расшибу скулешник! Бpocь папиросы, пойдем на Сухаревку к товарам прицеливаться!..

— Повременить надо, — отвечает Ванька. — И так к нам присматриваются, опять словят и в дом уведут.

— А Петька с Андрюшкой ловко часы режут, — говорит Степка;— ни с одного трамвая пустые не сойдут. Позавчерась полтора червончика чистоганом отработали!., а хто пымал?.. Андрюшка сапоги себе купил и фуражку господскую!

— Не! — отдохнуть надо, — отвечает Ванька. — Мне с повестками, a ты стреляй, пока не попадешься…

Разошлись ребята.

Не повезло в этот день Степке.

Втроем на рынке охотились. — Андрейка с Петькой в помощниках.

Андрей, когда Степка мигнет, в бок прохожих подшибал; Петька спереди кубарем, для отвода глаз, под ногами с горчицей и эссенцией навязывался, а Степка в тесноте чирк ножичком, — глядь и сумку подрезал и за пазуху, либо из кармана часы срезал, а то просто из корзины цапнет верхний кулечек с чем попало!

Сначала все шло благополучно. Нарыбачили порядком, уйти бы надо, да раззадорила толстая купчиха в „пальте“ с растопыренными карманами.

Степка за ней по пятам досмотром, глаза на карманы пялит… Видно приезжая, из кармана приискательский кошелек торчит. Купит, расплатится да опять в карман заткнет!

Только Степка запустил за кошельком руку, а она как цапнет его за руку, как завопит да заголосит на весь рынок истошным голосом, — не успел и опомниться, как повели в милицию, а оттуда в Гавриковский — к правонарушителям!

Петька с Андрюшкой успели стрекача дать.

Уныло бредет Степка с милиционером.

На окраинах Москвы за Гавриковым переулком есть бывшая тюрьма. Пройдя через каменные тюремные ворота, вы увидите большой мрачный дом в глубине двора, в нем и помещаются дети, попавшие за кражи, "правонарушители", как их называют. Вокруг дома куча отбросов, дом грязный, парадный ход заперт; ходят вокруг со стороны подвала. Сюда в четвертый раз привели Степана. Дети встретили его свистом, гиканьем; записали в канцелярии, воспитатели его хорошо знали и заперли в отдельную комнату. Поднял Степка вой, разом две рамы высадил; прибежали воспитатели, повели вниз в подвал, рядом с мастерскими.

Обрадовались ребята Степке в мастерской, как увидали, стали просить воспитателя:

Отпусти ты его, дяденька, он больно ловко подметки подбивает, пусть покажет! Вишь голяшки голые, вода подходит, починиться надо!

Унылые голоса ребят тянут за душу, плюнул воспитатель, рукой махнул — А ну его, пускай учит! Только вы его под свою ответственность берите!..

Выпорхнул Степка, разлился соловьиной трелью, словно настоящая птица: лучше его не умел никто соловьем свистать.

Ожили ребята, встрепенулись, обступили Степку.

— А колодки новые есть? — хозяйским тоном спрашивает Степка. Нету? Ну вот все тоже! И кожи нет, опять огрызки!.

Эх, житье!.. Ведь не ушел бы, кажись, отсюда, кабы работа была!

— Плети корзинки, — говорит сухопарый мальчик, — тоже дело!

— Нет уж, сказал, что корзинки не буду, и не буду, вот сапожничать согласен!

Закипела работа; починили трое сапог, а больше и материала нет, шить не из чего, и обрезки все подобрались.

Скучно опять стало… Гулять не пускают. Целый день околачивайся без дела. Болит у Степки душа по улице — на свободу тянет! Каждый день встает с одной надеждой —„убежать!..“

А убежать нельзя, зорко смотрят.

Придвигалось 18 марта — день празднования Парижской Коммуны. Закопошилось начальство: приемник надо подчистить; обследовать будут, и комсомольцы в праздник придут речи говорить. Подшефными берут правонарушителей.

Закипела работа, бумагу, карандаши достали и ребятам роздали, к выставке рисунки готовить; корзинки плетут; шесть человек послали двор чистить, выгребные ямы в порядок приводить;— и радехоньки же работе ребята; трое за елками поехали, а воспитатели по Москве за лозунгами да портретами рассыпались.

Наступило 18 марта…

Из Губнаробраза обследовать пришли, и комсомольцы тоже. Стали речи говорить, о революции все больше; говорили хорошо, только понятного для уличных ребят в тех речах мало…

Слушал Степка, а сам про себя думал — улица лучше, там вольготно, опять туда бы!..

Тоскует по улице Степка.

Кончили речи, пошли мастерские осматривать, в них десяток корзин плетеных да три пары сапог.

— Охотно ли работают? — спрашивают комсомольцы.

— Эх, кабы было из чего! — заголосили ребята.

— Хоть бы бы колодок пару!

— Обрезков хоть бы дали!

— Хушь маленько струменту бы добавить.

— Да маловато, маловато, — говорят комсомольцы.

— Век бы не убежал отсюда! — грудным бархатным голосом молвил Степан.

Голос его обратил на себя внимание комсомольцев.

Заговорил о нем воспитатель:

— Поет замечательно! голосина, что твоя труба! Только нравом больно неспокойный: три раза убегал отсюда и, как ни корми, — все волком смотрит…