Как трудно оторваться от зеркал...

Слабо и жеманно пожав ему руку, я вдруг ощутила, как другую руку в кармане платья жжет неотправленное письмо. Мы вошли в уже грянувшее веселье. Я отыскала в толпе нарядной молодежи своих одноклассниц, смотревших на нас как-то странно, потому что после того, как Павел ушел в армию, я входила в этот зал одна. Я держала себя непринужденно, будто была с Павлом. Вера Черемина сказала с хохотком: «Ну, все ясно...» — «Абсолютно все?» — уточнила я. «Частично», — огрызнулась Вера. «Ну, мы танцуем или нет?» — обратилась я к Геннадию. Он очень хорошо танцевал, не то, что Павел. Мы танцевали, платье мое кружилось, а в кармане кружилось неотправленное письмо.

Музыканты вдохновенно били в свои инструменты, высекая исступленную музыку. Прежде я не любила ее, выбиваемую, грубую, но в этот день она кружилась как осенняя листва, лица мелькали, будто я проносилась мимо на поезде; вот снова мелькнула Вера Черемина с поджатыми губами, надменная, в объятиях какого-то солдата. Вот со жгучим укором в черных глазах пролетела мимо Люся Комарова, моя заветная подружка; в нашей дружбе я была ведущей и не знала тогда, что мне предстоит ответить на горячую Люсину привязанность гораздо позже, когда она совсем уйдет из поля моего зрения. Мама упрекала меня за недостаточно внимательное отношение к Люсе, она говорила: берегись! берегись самой себя, ибо тот, кто нуждается в том, чтобы его чувства обслуживали, несвободный человек... Люся промелькнула с укором в глазах, и снова все затмило лицо Геннадия, глядящего на меня честно, как солнце. Я удивлялась, что нам удается неотрывно смотреть друг на друга, когда все вокруг кружится — музыка, платье, письмо в кармане.

С этого танца, продуваемого насквозь исступленной музыкой, началось что-то странное; в грохот оркестра влился еще один настойчивый инструмент, выпевая свою отдельную тему, и я танцевала, приноравливаясь к его звучанию. Как будто ничего не изменилось, как не меняется пейзаж, когда на солнце наползает облако, но освещение стало иным, и я почувствовала, как меня овевает прохладная струя трезвости, точно я стою на пороге какого-то открытия. Теперь-то я понимаю, что у самого входа в него застыла роковая и вместе с тем совершенно случайная фигура Геннадия, а тогда чувство упоительной робости, сменившее вольное, головокружительное счастье, подсказало мне, что не так просто щелкнуть Геннадия по носу, как мне примнилось в моей подростковой самоуверенности. Геннадий, чутко уловив отголоски этой же темы, спросил с насмешливой нежностью: «Что такое?» И не успел прозвучать этот вопрос, как я вошла в свое открытие: я поняла, что отныне буду всегда поступать назло самой себе.

Он не был разбит, побежден. Все это примерещилось мне. И он уже ступил на территорию Павла, свободной, раскованной походкой прошел мимо нашей любви и разлуки, мимо грядущего дня нашей с Павлом свадьбы, он медленно продвигался в глубь моей судьбы, и под ногами его шуршали наши письма, как сухие желтые листья.

Что, что случилось со мной в этот вечер? Ведь каждый прожитый с Павлом день должен был встать на пути этого человека, взметнуться перед ним как взрывная волна, но память молчала, завороженная. Непроходимые заросли наших с Павлом дней, смыкающиеся в стену прошлого, они расступились перед этим человеком, который, я не устану это повторять, был мне безразличен, но на заветное имя в эти минуты отдаленно отозвалась лишь совесть.

Я нащупала в кармане письмо, мысленно обратилась к нему, неодушевленному: потерпи, я отправлю тебя. Музыка остановилась, мы с Геннадием опустили глаза, и тут ко мне подошла Люся:

— Можно тебя на пару минут?

Помню, я струсила... Я хочу, чтобы Люся взяла меня за руку и отвела домой, схватила за волосы и силой оттащила меня от Геннадия... Но она увела меня за колонну и строго сказала:

— Ты соображаешь, что делаешь?

— Что? — удивленно спросила я.

Я хочу, чтобы она сказала: что...

Но она, смутившись из-за моего удивленного тона, прошептала:

— Так нельзя. Люди смотрят.

— Ах, люди, — презрительно возразила я.

Геннадий молча подошел к нам и протянул две шоколадки. Люся не взяла шоколадку, а когда я протянула руку к своей, схватила меня за кисть.

— Да что такое! — тоном господина, укрощающего своего раба, воскликнула я.

Люся отступила. Покачав головой, она ушла в угол зала и оттуда смотрела на нас скорбными глазами.

Я разломила шоколадку пополам, подумав, отломила от своей половины еще кусок и меньшую долю отдала Геннадию. Вторую шоколадку положила в карман, где лежало письмо. Письмо.

Между прочим, что-то грызло мне душу. (Через час пойму — что.) Грызло. Я была счастлива, что на мне красивое платье и вьются волосы, что Геннадий видит все это, что он влюблен, что прошло уже четыреста шестнадцать дней нашей с Павлом разлуки и осталось меньше половины срока, но что-то саднило, не давало ощущению праздника развернуться вполне. И снова минута трезвости как облако наплыла на меня: если б это лицо было лицом Павла!

Я подумала: если б Павел сейчас увидел меня! Но снова в уши грянула музыка: ну увидел бы, что я танцую с парнем, что тут такого! Я представила недоверчивое лицо Павла и вспомнила, как он однажды сказал мрачным голосом: «Пожалуйста, не обманывай меня никогда, я не сумею простить обман...»

Озноб прошел у меня по спине, и я заозиралась. На нас никто, кроме Люси, не смотрел. Люся смотрела. Мне показалось — другие старательно не смотрят. Все слишком хорошо знали о нас с Павлом.

Геннадий вышел покурить. Испытывая судьбу, я вышла вместе с ним. Впервые не он шел за мной, а я последовала за ним, хотя он даже не пригласил меня. Именно поэтому я и пошла за ним.

— Ну что ты все твердишь как школьница: Павел да Павел, — с деланым дружелюбием произнес он. — Ладно, я понял: Павел. А дальше-то что?

Дальше следовало развернуться и хлопнуть дверью, но я опять поступила иначе.

— Что ты имеешь в виду? — высокомерно осведомилась я.

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду, — слегка нахмурясь, парировал Геннадий.

Мы помолчали. Он докурил, обернулся ко мне и уперся обеими руками в стену, к которой я прижималась лопатками. Он сказал как бы сочувственно, глядя мне прямо в глаза: зрачки его были как магнит.

— Вот что я тебе скажу: все это выдумки — Павел... Нравится тебе его ждать, жди, ничего не имею против... Но нет, тебе это не нравится, ты уже забыла его, Павла. Но сначала он покинул тебя, чтобы там в себе что-то такое проверить, ты сама мне сказала. Смешно было слушать. Ты что, уравнение с неизвестным или живой человек? Тебе-то зачем нужно, чтобы тебя проверяли? Значит, он тебе не верит? Если сейчас не верит, что дальше-то будет? Может, он всю жизнь будет тебя проверять!

Я вывернулась из-под его руки и наконец-то пошла прочь. Он позвал: «Галка, остановись!», — но я не оглянулась.

Я шла по улице с потупленной головой, но тревога моя мало-помалу улеглась. Я дала себе слово, что больше не буду позволять себе развлечения. Вечер был такой теплый, кроны деревьев шелестели, в головах некоторых из них стояли фонари, и деревья преданно устилали мой путь своими перепутанными тенями. Я думала: жаль все-таки, что меня сейчас никто не видит, задумчиво прокладывающую свой одинокий путь в светящемся платье. Я остановилась у дома, где жил Павел. В освещенное окно было видно, как тетя Женя, его мама, мирно чистит над ведром картошку. Мне хотелось постучать в окошко, но вечер был такой необыкновенный и одиночество мое было таким полным, что я отвела руку. Сейчас я хочу изо всех сил ударить по стеклу, въехать окровавленным кулаком в проем разбитого окна, чтобы отделаться малой кровью ото всей своей последующей жизни; я до сих пор вижу тетю Женю в освещенном окне, но уже ничего не могу сделать — слишком много воды утекло. И во сне я тянусь к светящемуся окну, но как будто водоросли оплели мои руки, и я стою на дне покинувшей русло реки, и вода слабо мерцает. Я тихо прошла мимо и дошла до дома, где жила Валентина Николаевна, наша учительница, у которой мы с Павлом часто бывали в гостях. «Не нарадуюсь на вашу дружбу», — бывало, говорила она нам, а мы задиристо ее поправляли: «У нас вовсе не дружба, а любовь!» И к ней я не зашла: судьба неумолимо тащила меня дальше.

Вон звезды бредут сквозь редкие облака, то погаснут, то вспыхнут. Какую бы жизнь мы могли прожить с Павлом за этот год, не будь он таким упрямым, ему ничего не стоило поступить в институт... Геннадий прав: к чему нужны эти проверки? Так трудно любить человека, который далеко, и ты удерживаешь его образ каким-то волевым усилием, но не сердцем. От этих мыслей мне сделалось страшно. Страшно оттого, что в душе копится обида на Павла, не пожелавшего разделить со мною эти прекрасные, толпой уходящие в никуда летние дни, да так ли я люблю его на самом деле или просто из гордости стараюсь противопоставить нашу верность враждебному миру, надеясь личным примером подтвердить, что все, что пишут о любви в книгах, правда. Ну, правда, правда, сколько она может длиться, эта сухая, тоскливая правда? Может, такой красивой я никогда уже не буду, а Павел меня не видит, видит звезды. Геннадий видит меня. Когда мы танцевали, он сказал, что ему больно на меня смотреть, и все равно смотрел не отрываясь. Я теперь смотрела на звезды и видела Геннадия, его серые удивленные глаза. «Приезжай ко мне в Москву, — говорил он. — Просто как друг». Я подходила к своему дому, как вдруг услышала торопливые шаги за спиной — и поняла, что это Геннадий.