Как ты ко мне добра…

Милый, милый Роман! Все у них было, в общем-то, хорошо, но как-то неправильно. Вета даже представить себе не могла, как можно было бы ввести его в студенческий круг, и дело здесь было не в ребятах, а в нем, в Романе, — он был не такой, как все, не подходил для ее сверстников. И совсем не из-за возраста. Вот папа никогда не бывал лишним даже в компании ее школьных подруг, с ним все чувствовали себя хорошо и свободно, а Роман сковывал, стеснял даже ее. Он словно боялся того прекрасного, что они сейчас переживали, сдерживал себя, скрывался, таился. Иногда Вете казалось, что это она старшая и должна что-то ему объяснить, успокоить его, узнать, что его мучает, но у нее не хватало смелости. Ей так хотелось думать и говорить о любви, задавать вопросы, молоть чепуху, но, просыпаясь по утрам в чужой чистой маленькой комнатке, она осторожно заглядывала в такое знакомое, родное Ромино лицо и видела, как он отводит взгляд, смущенно трет отросшую за ночь колючую золотую щетину, поспешно одевается, высокий, узкоплечий, несчастный. Вета не понимала, какие сомнения гложут его, не могла найти верного тона, ведь все было хорошо, и она молчала, и он молчал.

— Ну, Рома! — звала она нарочито капризным глупым голосом, и он наклонялся к ней, целовал ее: она обнимала его за теплую крепкую шею, заглядывала в серые с рыжими пятнышками ускользающие глаза и ничего не умела в них прочитать.

А потом они выходили завтракать в общую комнату, и там царила уже Мария Николаевна, которая была с Ветой на «вы», но явно старалась к ней вообще не обращаться, от этого разговоры за столом были еще более натянутыми и неестественными, чем наедине. Господи, в чем она была виновата перед ними?

А вечером после занятий она опять летела куда-то, толкалась среди ребят, моталась по улицам, и только в самой глубине ее сердца тихонько дрожала тайная радость, что потом, после всего, будет темно, будут сильные горячие руки, обнимающие ее с исступленным неистовством, будет Рома.

Вета очень скучала без близкой подруги, с мамой делиться такими вещами она не умела, стеснялась, со школьными подругами растеряла связи. Да что там подруги! Конечно, ей нужна была одна только Зойка, дерзкая, прямая, умная, взрослая. Вете так не хватало ее, и вот однажды вечером после лекций она поехала к ней домой.

Зойка была одна, она сама открыла Вете дверь, в старом халате, натуго перепоясанная, стройная, прямая, черные косы по-девичьи подвязаны над ушами затертыми бантиками. Зойка не удивилась ее приходу, смотрела изучающе, насмешливо.

— Что, надоели пряники, соскучилась по черняшке? — спросила она. — Ну, проходи, садись.

В комнате было жарко натоплено, светло, посередине на столе лежала чертежная доска с приколотым чертежом, который Зойка обводила тушью. Вета разделась, повесила пальто за шкаф на крючок, на знакомое место, встала за Зойкиным плечом, смотрела. Она опять не знала, с чего начать разговор, ей мешала эта вечная Зойкина злая настороженность, желание раздразнить, задеть, ей не хотелось ссориться с Зойкой.

— Вот как ты встречаешь старых друзей, — сказала она примирительно, — непривычного человека прямо сразу бы сшибло с ног, а я терплю.

— Терпи, раз нравится. Что, рассказывать пришла или спрашивать?

— На тебя посмотреть, — соврала Вета, — взбодриться на твоих любезностях, а то закисла совсем.

— Ну и как, взбодрилась? — Зойка засмеялась. — Плохое выбрала время, я сегодня свирепая, как собака, на всех кидаюсь.

— Что, неприятности?

— Наоборот, все идет по плану. Вот Витьку выгнала наконец, давно собиралась, чертить заканчиваю, до стипендии еще тридцать рублей — блеск.

— Чего же ты тогда злишься?

— Чего злюсь? А надоело все. Считать надоело, и чертить надоело, и с дурьем возиться. Хочется такого человека встретить, чтобы его уважать можно было, восхищаться, влюбиться хочется по-настоящему, чтобы был с характером, чтобы сильнее меня, а вокруг все шваль да мелочь.

— Неужели никого нет, достойного тебя?

— Никого, — сказала Зойка, — ну и ладно об этом. Ты-то как живешь? Муж носит на руках, дом полная чаша, а тебе опять чего-то не хватает, верно?

— Нет, не верно, — сказала Вета, ей разом расхотелось разговаривать, расхотелось видеть Зойку, ее красивые, серые, обведенные угольными ресницами глаза. Зачем она ехала сюда, чего искала здесь? — По-моему, ты переигрываешь, Зойка, я, пожалуй, пойду.

— Нет уж посиди, раз такой вышел разговор. Я с тобой не играю, я давно хотела тебе сказать: так нельзя жить, как ты. Кто-то за тебя думает, кто-то решает, кто-то платит, тебя ничего не касается. Ты как во сне переходишь с одних рук на другие, то папа баюкал, теперь муж, кто-то тебе платьица гладит, кто-то выбирает институт, кто-то варит кашку, а ты только ротик открываешь и хочешь, чтобы я тебя человеком считала?

— Зойка! Неужели ты все это говоришь всерьез, я ведь думала, ты просто так, шутишь…

— Какие уж тут шутки!

— Зачем же мы столько лет с тобой дружили, разговаривали, делились всем, зачем, если ты меня всю жизнь презирала?

— Черт его знает, наверное, срок тогда еще не пришел…

— Значит, я тоже была в плане, как Витька?

Зойка вдруг очнулась, заморгала глазами, затрясла головой, насмешка сползла с ее бледного лица, и оно теперь было растерянным, добрым и близоруким.

— Наверное, я действительно наговорила чего-то лишнего, — сказала Зойка. — Когда я встречаюсь с тобой, меня всегда что-то мучает, трудно начать разговор.

— Мне тоже было трудно начать с тобой разговор, я чувствовала твою ненависть, но только это другое дело. А тебе я, кажется, могу поставить диагноз…

— Подожди, Ветка, подожди, все это глупости. Я скучала без тебя, я обиделась, что ты даже не позвала меня на свадьбу, словно мы совсем чужие. И телефона я твоего не знаю. Но я все равно звонила, много раз звонила, я думала — подойдет твой отец, у меня с ним все-таки контакт, а подходила мамаша, и я клала трубку, не хотелось с ней разговаривать…

— Что тебе плохого сделала мама? Послушай, Зойка, я сейчас все поняла, все, что давно должна была понять. Ты не зря меня сейчас перебила, боялась услышать то, что я тебе скажу, но я все равно скажу — ты мне завидуешь, вот в чем дело! Зависть — вот что тебя мучает, я не думала, что ты такая мелкая, но я тебя утешу, утешу… Папа умер много месяцев назад, и с мужем я живу несчастливо, плохо. Ты довольна, Зойка?

— Не может быть! — ахнула Зойка. — Твой отец? Не может быть! Как же я ничего не знала?

Руки Веты тряслись, она никак не могла застегнуть пальто, пуговицы скользили, не попадали в петли.

— Оставь хоть папу в покое, ты напрасно имела на него виды, только из-за меня он терпел твое дурацкое кокетство. Думаешь, я не замечала?

— Неправда, ты ничего не знаешь, он был единственный человек, которого я уважала… Честное слово, Вета. Я не знала, иначе не наговорила бы столько глупостей.

Вета упрямо трясла головой.

— Нет, Зойка, нет, — сказала она, — поздно. Всего этого я не забуду и никогда тебе не прощу. Понимаешь, никогда. И ты, пожалуйста, забудь о нас и никогда больше не звони и не пиши, ты мне больше не нужна.