Как ты ко мне добра…
Шрифт:
Звонок обрушился на нее как гром среди ясного неба. Вот так размечталась она на лекции. О чем была лекция? Кто читал? Не услышала, не заметила, какое уж там — записывать. Только тетрадь лежала перед ней, открытая тетрадь по теплотехнике, надписанная, но совершенно пустая, и лектор — незнакомый. Да, пожалуй, она уже перебарщивает с прогулами, с мечтами, со снами наяву… Надо бы браться за дела. Но сон… какой это был прекрасный сон! И отчего он приснился? Наверное, из-за того, что разговаривала с девчонками о Таньке Яковлевой, нет, теперь она, кажется, Елисеева. Ну конечно, Елисеева, по фамилии того невысокого с волчьими глазами. И у них уже родился ребенок. А может быть, дело совсем не в них? При чем здесь они? Неужели…
Снег все не выпадал и не выпадал, шли дожди, надоедливые, скользкие, холодные. Давно облетели, истлели листья, деревья стояли
И дома, с Романом, тоже что-то переменилось. Вета пристально разглядывала его лицо, крупное, удлиненное, с коротким тупым носом и сильным подбородком, и его светлые, гладкие, очень густые волосы, и маленькие уши, и серые, добрые, в светлых ресницах глаза. Это было очень мужественное и серьезное лицо. Почему же она раньше не замечала, что он красив, ну, конечно, красив, очень. И какие у него большие, спокойные, мягкие руки. Хорошо бы он был похож на него, ребенок, который когда-нибудь у них родится. Когда-нибудь?
Роман работал за столом, неторопливый, спокойный. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром словно перерезала его лицо пополам, темная верхняя половина и ярко освещенный подбородок, уже обрастающий к вечеру частыми и золотыми иголочками, и крепкие, плотно сжатые губы… Ах, что это с ней было сегодня? Хотелось подойти, сесть возле него на пол, обнять его колени, хотелось, чтобы он наклонился и целовал ее. Эти губы, она глаз не могла отвести от них, и что-то вздрагивало, сжималось внутри, и слезы выступали на глазах от какой-то незнакомой нежности и желания. Почему он не чувствовал этого, не срывался с места, не сжимал ее в объятиях, которых она так жаждала сейчас? Бесчувственный, глупый, желанный… Она загадывала: вот если он сейчас обернется, то, значит, — да, все правда, она не ошиблась…
Но он не обернулся, отложил исписанный листок и не остановился, продолжал писать дальше, потом задумался, покусывая ручку, снова писал.
Ну и пусть, ну и пусть! Она тоже не подойдет к нему, она тоже занимается. Но тут он вдруг встал, потягиваясь, и Вета не выдержала, кинулась к нему, задыхаясь, открыв пересохшие губы, и снова все летело кувырком — пьяная, сумасшедшая комната, веером посыпавшиеся со стола бумаги, Рома.
«Любовь, — думала Вета, — какое счастье, я его люблю… У меня будет его ребенок, он уже сейчас там, во мне, внутри. Вот что такое любовь — чувствовать это, благодарность, нежность к чему-то еще не существующему, к себе самой… Рома…»
— Рома!
— Да, дорогая, любимая…
— Рома, а ты тоже хочешь его… ребенка?
Но он, оказывается, ничего не чувствовал, ничего не знал, смотрел на нее во все глаза, поворачивал к себе ее лицо, заглядывал в него, дрожал.
— Это правда? Тебе что-нибудь показалось? Вета!
— Не знаю, я ничего пока не знаю. Я люблю тебя.
— Вета!
Но однажды все вдруг кончилось, она ошиблась. Комната была как комната, Рома как Рома и день как день, только выпал снег, выбелил крыши, и сразу стало светлее, спокойнее на душе. Кончились фантазии, и оказалось, она этому даже рада. Какие еще сейчас дети, надо учиться.
Она чертила проект по деталям машин. Это было трудное и скучное для Веты занятие, начисто лишенное конкретного человеческого смысла, там все было «как будто бы» и «например», а на самом деле чистейшая схоластика. Да еще выходило грязно. Не любила она эту работу. Роман посмеивался над ней. Он был счастливый и самодовольный, шутил, свистел сквозь зубы, потому что совершенно не заметил и не понял, что их семейная идиллия кончилась, — так всегда обманываются через меру счастливые люди, а у них опять начинались будни.
С Зоей случилась странная история. Однажды она позвонила Витусу, не по плану, а просто так, было настроение. После института зашла в телефонную будку, набрала номер и позвала Виталия Петровича. А это оказался он сам, только голос был капризный, недовольный:
— Вера?
— Да. — Зоя вовсе не собиралась врать или мистифицировать его, просто растерялась, просто хотела подтвердить, что она поняла, он узнал голос, только спутал его с маминым, но ничего этого не успела она объяснить, Витус ее опередил.
— Я же просил тебя не звонить, — сказал он грубо, раздраженно, — когда будет возможность, я позвоню сам. Ты поняла?
— Да,
я поняла, — сказала Зоя, — только я не Вера, а Зоя.— Зоя? Ах, это ты! Прости, я тебя почему-то совсем не узнал, что-то с телефоном. Алло, алло…
— Телефон в порядке, не кричи, пожалуйста, мне надо все обдумать. — Она помолчала, потом сказала сдержанно: — Я позвоню когда-нибудь в другой раз. До свидания, — и повесила трубку.
Вот так номер! На улице летел мелкий, едва заметный сухой снежок, было холодно, ветрено, зябко. У нее был план, а теперь?.. Теперь придется идти домой. Она подняла воротник, засунула руки поглубже в карманы, опять она забыла заштопать перчатки. Что же, домой так домой. Она брела от Разгуляя к Елоховской, мимо сквера, мимо старой своей школы, там, в глубине двора, мимо церкви. Возле кинотеатра «Радуга», бывший «Третий Интернационал», меняли рекламу, а дальше в переулке жила когда-то Вета. Была и сплыла. Зоя шагала, глядя себе под ноги. Вот так номер с ней вышел! Так вот почему мать так изменилась последнее время, даже про Зоино здоровье забыла — ни обедов, ни компотов, все вечера сидит дома, строчит письма дорогому сыночку Костеньке, перебирает старые бумажки — замаливает грехи. Почему это люди каются тогда, когда грешить уже не удается? Ай да мамахен, а она бойчее, чем Зоя думала.
А хам! Боже, какой он хам! Как он разговаривал с матерью! И только потому, что она состарилась. Да, в этой жизни сдаваться нельзя, надо смотреть в оба, а чуть зазевался — раз! — и тебя смели, вычеркнули из списков. Что же ей теперь делать, что делать? Они с матерью — соперницы. И ведь Витус все это знал, знал с самого начала. Какой мерзавец! Сейчас позвонить и сказать ему: «А ты, однако, мерза-а-авец!» Только стоит ли ради этого звонить? Значит, все? Она твердо решила — все!
Зоя заглядывала в себя, но не находила ответа, внутри была пустота, похожая на страх. Она еще не знала, как поступит. Она винила всех, а сама? Ведь она все знала. Но сейчас ничего не умеет решить, слишком многое пришлось бы сразу менять, слишком мутные были мотивы. Зачем им расставаться? Вернуть его матери? Вряд ли сейчас что-нибудь из этого получится. Презреть и выгнать? Стоит ли бросаться единственным, что у нее сейчас было? Можно ведь и пробросаться. Так что же тогда? Сделать вид, что ничего не случилось? Ведь на самом-то деле мать Витусу не звонила, — значит, она по-прежнему ничего не знает. Пусть живет и привыкает. Мало-помалу все пройдет и забудется. Так. Слава богу, хоть с одним вопросом все ясно. А с другим? Что должна делать она, Зоя? Неужели простить? И тогда сразу все бы упростилось. Между ними больше не будет лжи. А какие вожжи у нее появляются, какой рычаг для управления! И тогда не надо будет сейчас идти домой и встречаться взглядом с материными глазами, обведенными коричневыми кругами. Вот впереди телефонная будка, взять и позвонить.
Но она не позвонила, она прекрасно понимала: что-то здесь не так, и, подняв плечи, шагала дальше, занесенная снегом, замерзшая, сердитая. Матери еще не было дома, и Зою это неприятно поразило. Где она может быть? Зоя разделась и подошла к печке. Печка была едва теплая, опять надо топить, надоело, все надоело. И вдруг она поняла, почему никакое продолжение с Витусом было теперь невозможно. Ведь он-то знал все. Значит, это не у нее, а у него появятся новые вожжи, это он возьмет над ней верх, а на это она не могла пойти. Не могла. Быть жалкой, покорно снести свою долгую гнусную ложь и его насмешку над матерью. Нет! Она схватила пальто и выбежала на улицу. Было уже совсем темно, мело. Почему-то ей казалось, что возле дома она встретится с матерью, но переулок был пуст, и снова Зое стало неприятно, муторно. Она съежилась и побежала по переулку к автомату, торопливо набрала номер, волнуясь, что не застанет его, но он взял трубку, и сразу легкая, освобождающая злость понесла ее.
— Виталий Петрович, как я рада! Как я рада, что застала тебя, старая вонючая сволочь! Я специально бежала из дома, чтобы сказать тебе это. — Она засмеялась. — Надеюсь, теперь ты меня не спутаешь ни с кем и никогда, правда? И попробуй только близко подойти к моей матери, ты знаешь, что я тогда сделаю, и я знаю тоже. — Она добавила еще несколько слов, которые сама произносила впервые, но ей понравилось, как они влепились в растерянное молчание на той стороне провода.
Ах как легко, легко было у нее на душе! Как хорошо, что она не задержалась с ответом. Ну, а теперь — домой, только бы мать пришла скорее, только бы не выкинула какой-нибудь номер, который испортил бы весь эффект.