Как ты ко мне добра…

— Неужели ты не понимаешь, что он просто тебя заманивает? Ну когда ты поумнеешь, Ирка? Уехать легко. А что будет потом? Мне кажется, ты сама говоришь об этом несерьезно.

— Я вообще, Веточка, об этом не говорю, потому что меня оставят в аспирантуре. Вот так. Мне Барашевский сказал. Так что можешь не волноваться. Но вообще ты очень поглупела последнее время. Это на тебя Женька так действует? Я ведь уже взрослый человек, специалист! И довольно неплохой. И вообще я серьезная. А ты только и думаешь что о любви.

— Правда? — печально спросила Вета.

— Ну ладно-ладно, ты не расстраивайся, пройдет, наверное, в свое время. Но вообще-то просто страшно подумать, неужели я тоже такая буду…

Последний университетский год пролетел как во сне и неожиданно кончился. Ирину распределили в аспирантуру, все было решено. Наступил отпуск, и Ирина оказалась на недавно построенной маленькой федоренковской дачке, чтобы на первых порах помочь Вете хлопотать вокруг ее сокровища. Опять получалось так, что им обеим некуда было деваться: Вета привязана была к ребенку, а у нее, Ирины, что-то ни к чему не лежала душа, она сама не решалась себе признаться, что скучает без Средней Азии, без своей экспедиции, без товарищей, без пустыни. Совсем не нужен был ей этот отпуск.

Вечерами, уложив Оленьку, они садились вдвоем на крылечке и разговаривали о всяких пустяках. Мама с Сергеем Степановичем были в санатории, Женя работал и приезжал нерегулярно, поэтому Вета постоянно была в ожидании, прислушивалась, то и дело взглядывала в сторону калитки, она была усталая, счастливая, чужая. Ирина смотрела на нее и почему-то испытывала к ней жалость, хотя все у Ветки наладилось и наконец-то было хорошо. Почему же она ее жалела? Женя Ирине, в общем-то, нравился, был он человек хотя и хмурый, но серьезный, цельный, Ветку он любил, ребенку был рад, работал со страстью и увлечением. Казалось бы, чего еще надо? Но ей, Ирине, все это казалось невыносимо скучным — дача, домашние хлопоты, серьезный муж. Ей не хватало простора, самостоятельности, свободы, южного зноя. Неужели совсем она одичала? Ведь любила же она раньше все это — бледное подмосковное небо, березы на травянистых косогорах, шум вечерних электричек, обрывки музыки, освещенные террасы. Что с ней стало? Это она, а не Вета, оторвалась и улетела от прежней своей жизни, разлюбила ее. Может ли это быть? Она обернулась к сестре:

— Знаешь, Ветка, как только вернется мама, я уеду. Все равно всем вместе нам здесь не ужиться. Да и тесно будет.

— Поедешь к нему?

— Никуда я не поеду. Зазря убила год. Только ты, кажется, так ничего и не поняла. Надо говорить не «к нему», а «туда». У меня работа там, любимая работа, понимаешь? Мне там интересно.

— Это правда? Ты в него совсем не влюблена, в этого твоего князя Трубецкого?

— Он Троицкий, а не Трубецкой. И да, я в него влюблена, как всегда влюбляюсь во всех талантливых людей. Но это не имеет никакого отношения к моей так называемой личной жизни. У меня никакой личной жизни и нет, и бог с ней, и я о ней не скучаю…

— Не знаю, хорошо ли это… Тебе уже двадцать третий год.

— Ты стала совсем как мама, Ветка! Ну что же делать, если я не встретила ни своего Рому, ни своего Женю? Сесть и рыдать? Или выскочить за первого встречного? Не бойся, когда он появится, я его не пропущу. Я женщина деловая.

— Никакая ты не деловая, Ирка, ты спасаешься бегством. Думаешь, это выход? Нельзя же вечно мотаться, когда-то надо остановиться и начать жить… Ой! Кажется, Оленька заплакала, подожди, я сейчас…

— Я и так живу, разве я не живу? — обиженно спросила Ирина ей вдогонку.

Лето было пустое и бесконечное. Ирина не могла дождаться, когда наконец начнутся аспирантские занятия, ей дадут уже ясно очерченную тему и можно будет засесть за работу.

Зимой в Москву неожиданно примчался Троицкий.

— Ну как, надумали? — первым делом спросил он.

— Глеб Владиславович! Я же говорила вам, у меня аспирантура, дел по горло, на три года я выбыла из строя.

— И очень хорошо, и замечательно, получите такую же никому ненужную бумажку, как валяется где-то у меня. Даже не знаю где. Потому что она мне не нужна, с нее никакого нет толку. А могли бы эти три года заниматься настоящим делом. Ну, что я могу сказать, вы — как все.

— А вы думали, что я какая-нибудь особенная?

— Да ничего я не думал. Просто у вас есть какой-то нюх, чутье, что ли, а без этого в нашей работе тоже нельзя.

— Вы про меня прямо как про какую-то ищейку или охотничьего пса…

— Ах, извините меня, ради бога, Ирина Алексеевна. Я действительно стал ужасный человек. Даже домой показываться не стал. Вот живу у друзей.

Комната, в которой он принимал Ирину, и правда была какая-то странная, захламленная и пустынная одновременно, она находилась в огромной мрачной коммунальной квартире, и по всему видно было, что в ней давно никто не жил.

Троицкий вскочил со стула и забегал по комнате.

— Вы знаете, Ирина Алексеевна, а я сюда приехал с выставкой. Конечно, ничего уж такого особенного, но показать можно. Три каракалпакских художника, резьба по дереву.

— Неужели установлено авторство? И в хорошем состоянии?

— Да нет, вы ничего не поняли. Это к археологии не имеет никакого отношения, это современные молодые художники, самодеятельные, одна из них — девица, вот вроде вас…

— Современная? Так вы еще и за это взялись?

— Взялся! — Он остановился перед ней, тоненький как былинка, узкие плечики, руки в карманах, рано залысевший лоб покрыт был желтым загаром, коричневые умные глаза смотрели сердито. — Да, я взялся. И, если хотите знать, это еще не все. Вы же интеллигентный человек, должны понимать! Жизнь нельзя поделить на профессии, специализации. Вот вы, например. Вы ведь только утешаете себя, что вы археолог. А на самом деле — просто бежите от сложностей. А потом выскочите замуж и ни от чего не убежите, будете и стирать, и готовить, и что еще там… бегать по магазинам — ради этого вашего драгоценного мужа, и все это будет — ваша специальность, а в творческой жизни вы хотите на все закрыть глаза? Вот это — мое, а это — не мое. Но ведь это же чушь! Как можно интересоваться древним искусством и не замечать современного? Да я рад без памяти, что я их раскопал. Сидели тихо по домам, ковырялись для себя, один — бухгалтер, другой — черт знает что, а мы-то с вами думали, что народное искусство погибло! Вымерло, как какой-нибудь никому не нужный мастодонт… или как их там зовут, я не знаю…

— А вы уверены, что это именно народное искусство, а не дилетантство?

— Как вам сказать, не знаю: наверное, это и то и другое вместе. Но меня это совсем не пугает. Народное искусство — всегда дилетантство, пока не становится ремеслом, но учтите, что ремесло — это тоже не ругательство, потому что достигает оно порою таких вершин, какие и не снились современному производству. Автомат ведь только копирует высокого ремесленника и никогда не достигает его высот. Он превосходит его только в тиражировании и тем обесценивает. Недаром ручной труд всегда ценится выше. Словом, все это достаточно сложно. Дилетантизм — понятие условное, все зависит от таланта. Меня гораздо больше интересует самобытность и талант, чем школа. Все может прийти изнутри, само, если есть личность. А впрочем… Да не об этом я с вами хотел говорить. Я ведь начал теперь собирать изобразительное искусство среднеазиатских художников, и, конечно, не только каракалпакских.

— Значит, вы собираете всё?

— Да, всё! У древних каракалпаков живописи как раз вообще не было. А теперь есть, слабая еще, но есть! И она развивается под влиянием соседних народов, а на тех влияло другое искусство — русское, персидское, японское, черт его знает еще какое. И очень хорошо, пускай влияет! Мы не собачники, чтобы выводить чистопородных псов, искусству полезны влияния, они его движут! Ах, Ирина Алексеевна, я знаю, что я сумасшедший, но что мне делать, если все это лежит брошенное, никем не открытое и не замеченное. Мы по колено завалены сокровищами, ну не топить же ими печку, как кизяками…