Как вам живется в Париже

Я тоже встала, наступив при этом на разбитую чашку, которая трагически хрустнула раздавленным фарфором. У меня дрожали ноги и перехватило дыхание. Я понимала, что сейчас должно произойти нечто ужасное, непоправимое и при этом абсолютно неотвратимое.

Ника подошла и остановилась прямо перед нашим столом. На её очень похудевшем лице медленно таяла предназначавшаяся мне улыбка.

Так мы и стояли, все трое, какое-то время молча, как группа соляных столбов, на этой залитой солнцем терраске, и люди, сидевшие за соседними столиками, поглядывали на нас с любопытством.

— Что это у неё там? — очнувшаяся первой, ткнула Ксенька пальцем в направлении Никиного живота.

Ника инстинктивно отпрянула, сделав шаг назад и чуть не потеряла равновесие, наткнувшись на стоявший сзади стул, но удержалась, с помощью чьей-то протянутой вовремя руки, поддержавшей её за локоть.

— Там у неё твой внук! — сказала я каким-то чужим, очень гордым голосом.

— Кто?! — задохнулась Ксения. И вдруг расхохоталась своим прежним русалочьим смехом. — Нет! Вы посмотрите на неё! Внук! — Она сделала шаг в сторону Ники, осколок чашки хрустнул и под её сапогом. Та молча отступила ещё на шаг, по-прежнему прикрывая живот.

И тут Ксения, развернувшись всем телом, сильно размахнулась, и рука её медленно (видимо, у меня в голове всё ещё была рапидная съёмка) и неотвратимо стала приближаться к Никиному лицу. Ника не пошевелилась и не переместила рук.

В это момент меня точно подбросило и я, в каком-то немыслимо нелепом прыжке, в последнюю долю секунды бросилась между ними.

Ксенькин удар, потеряв поступательную силу в ту долю мгновения, когда она, краем глаза, засекла моё движение, пришёлся мне по уху. Было не больно, но в голове зазвенело.

Я увидела огромные тёмные Никины глаза, наполненные ужасом, и сощуренные по-кошачьи, Ксенькины, полные бешеной жёлтой злобы, и в изнеможении опустилась на стул.

Ника повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.

Я об этой сцене никому никогда не рассказывала. Ника, видимо, тоже.

ххх

Как оказалось потом, в тот же самый день Арсений встречался с Робином. По просьбе последнего.

Они сидели в какой-то маленькой забегаловке, ближайшей к госпиталю. И Робин рассказывал. Обычно немногословный, сейчас он просил его не перебивать. Было видно, что этот рассказ стоил ему немалых душевных усилий.

Арсений узнал следующее.

Это был первый год работы Ники в Кировском театре, в Ленинграде. И первые большие гастроли, в Киеве. Успех. Цветы. Пресса — «новое молодое дарование» — и, конечно же, первое романтическое увлечение партнёром. Три последних дня у неё выдались свободными. А у партнёра, как назло, нет. И она приняла предложение своей подруги по труппе — милой Танечки — поехать на эти дни к её родственникам, в «настоящее украинское село».

Поездка оказалась замечательной. Хозяева, поражённые худобой девушек, на их, привыкший к другим канонам красоты, взгляд, казавшейся болезненной, пытались изо всех сил их откормить. А спать положили, по их же просьбе, на сеновале под открытым небом, благо дни стояли тёплые. Целыми днями они с Танечкой гуляли в лесу, собирали грибы и ягоды, которыми тут же и лакомились. И даже искупались в теплой ещё речке.

Арсений напряжённо, не перебивая, слушал и никак не мог понять, какое этот буколический рассказ имеет отношение к происходящему. Что во всём этом было такого уж таинственного? Почему Ника отказывалась говорить с ним «про Киев» и «про Танечку»? Почему Робин смотрит на него так серьёзно, рассказывая эту белиберду!

— Вы понимаете, о чём я пытаюсь вам рассказать? — наконец спросил Робин.

Арсений отрицательно покачал головой. Ему, на секунду, даже пришла в голову Дикая мысль, что может эта «милая Танечка» была лесбиянкой? И приставала к Нике? Но кому это может быть сейчас интересно?

Робин помолчал. А потом, накрыв вдруг своей ладонью руку Арсения, сказал:

— Всё это происходило двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. И река, в которой они купались, была Припятью.

Арсений, по-прежнему, ничего не понимал. Он мысленно подсчитал — в этот момент Нике было двадцать лет, а ему шесть, и он с матерью уже жил в Париже. Никаких других ассоциаций у него не возникло.

— Ну, конечно, — сообразил наконец Робин. — Вы были ещё так малы, что эти даты и названия ни о чём вам не говорят. Ну хоть о катастрофе в Чернобыле вы слышали?

— Ну конечно!

— Так вот, она произошла двадцать шестого апреля, то есть за два дня до этих их «римских каникул». Примерно в тридцати километрах от того места, где они находились.

— Это значит… — У Арсения в голове возникла страшная, почти апокалипсическая картина — радостная, ничего не подозревающая Ника в густом радиоактивном облаке. — Но… но ведь это произошло почти двадцать лет назад! — В его голосе была мольба, как если бы сейчас это зависело только от Робина — вынести или не вынести приговор.

— Это значит, что они нахватались радиации, почти как в эпицентре Хиросимы. А последствия могут сказаться сразу, а могут и затаиться в организме, как бомба замедленного действия. Радиация — штука очень коварная. И до сих пор ещё до конца не изученная.

— Но как же их не предупредили? Ведь прошло уже целых два дня с момента взрыва!

— Вы забыли, где они жили. «Империя зла» — это был не просто образ. И, в первую очередь, это касалось своего собственного народа. Катастрофу пытались скрыть, как от своего населения, так и от всего мирового сообщества, как можно дольше. Вместо того, чтобы немедленно давать людям дозы йода и объяснить им, что они должны оставаться в домах, укрытиях, они вывели детей на первомайскую демонстрацию. Если бы не международный резонанс, жертвы бы насчитывались уже сотнями и сотнями тысяч.

— Так значит Никина болезнь сегодня — это последствия тех страшных двух дней!

— С большой долей вероятности, — сказал Робин.

— А то лечение, которое ей проводят — оно эффективно?

— Тот факт, что она отказалась делать химиотерапию, в несколько раз снижает эффективность лечения.

— Я пытался с ней говорить. Она не слышит никаких доводов. Отказывается наотрез. Из-за ребёнка.

— Я знаю. Теперь по поводу ребёнка… Я должен предупредить вас… как врач.

Арсений сцепил руки так, что у него побелели косточки пальцев — он был готов к худшему.

— Я не буду приводить вам страшную статистику уровня детской смертности, никогда не виданные доселе аномалии новорожденных в первые годы после катастрофы. Но расскажу вам историю Танечки, той самой, с которой была в эти дни Ника. Она вскоре вышла замуж и родила ребёнка. Ребёнок родился с такими ужасными отклонениями, что его не хотели даже показывать матери. Но она настояла. И решила забрать это непонятное существо домой, хотя ей предлагали оставить его в больнице при роддоме. Такая вот мужественная женщина. Через несколько месяцев ребёнок, к счастью, умер. Через несколько лет она забеременела опять. И решила рискнуть. Родилась девочка. На этот раз без явных патологий. Они проявились гораздо позже, к пяти годам. Она несколько раз приезжала с девочкой к нам, в Париж. Я показывал её самым лучшим педиатрам. Не буду вводить вас в детали, но у ребёнка оказались изменения на хромосомном уровне — поражено большинство внутренних органов. Девочка полный инвалид. Помочь ей невозможно. Медицина в таких случаях бессильна, она ограничивается только ослаблением постоянных болей, с помощью всё большего количества лекарств.