Как я стал кинозвездой

— Признайся, дружок, — спросил он, — не повстречалась ли и на твоем пути какая-нибудь Джульетточка? А?

Я поперхнулся, покраснел как рак, а он заухмылялся и, похлопывая себя по животу, сказал:

— Ну что ж, пора, пора!.. Впрочем, хватит о любви, надо и поработать. Ты выучил упражнения, которые я задавал? Ну-ка, послушаем. Но сперва отлепи ты с ушей этот идиотский пластырь, а то у тебя не голова, а скальп, как в романах Майн Рида.

Я поспешно отодрал лейкопластырь и заблеял:

Бла-бла-бла, бле-бле-бле, бли-бли-бли… — И так весь алфавит подряд.

— Что ж, не так плохо, — пробурчал Фальстаф без особого энтузиазма. — Посмотрим, как обстоит дело с другими. Твоя матушка просит заняться с тобой этюдами. Попробуем. Вот, к примеру… На сцене кладбище, мрак, зловещая тишина. Джульетта лежит бездыханная, хоть она, как ты помнишь, и не умерла. Так? Она выпила травяной отвар, который лишь погрузил ее в сон. Входит Ромео, видит ее, думает, что навсегда ее потерял, в отчаянье выпивает яд, причем настоящий, и умирает. Джульетта просыпается. При виде лежащего на полу мертвого Ромео она тоже впадает в отчаянье, целует его в губы, чтобы впитать в себя яд, потом закалывает себя кинжалом и тоже умирает, на сей раз по-настоящему. Ясно?

— Ясно, — сказал я. Эту сцену я знал почти наизусть. Ровно девятнадцать раз ее перечитывал.

— Тогда давай сыграем! — пробасил Фальстаф. — Как этюд: без слов, только жесты и мимика. Я буду Джульеттой, ты Ромео. Вот я ложусь, бездыханный, в гроб…

Он вытянулся на полу, притворился, будто не дышит, и сказал:

— Ты входишь в склеп, замечаешь меня и начинаешь стонать и охать.

Я вышел на секунду за дверь, вернулся и принялся было стонать, охать и рыдать, но, как увидал распластанную на полу пузатую Джульетту, чувствую — меня душит смех.

— Давай, давай! — подгонял меня Фальстаф. — Выпивай яд!

— Нет у меня яда, — ответил я и не сдержался, фыркнул.

— Болван! — рассердился Фальстаф и встал на ноги, с трудом оторвав от пола свое толстое брюхо. — Понарошку, понимаешь? Вот так! — Взял пивную бутылку и влил в себя оставшиеся капли. — Артист должен обладать воображением: пьет: пиво, а представляет себе, что это яд. И наоборот. И плакать он должен, как только потребуется, и засмеяться. Понял?

— П-п-понял, — заикаясь ответил я.

— Сейчас увидим, что ты понял. Смейся! Погромче!

Стоило ему это сказать, как меня точно цементом сковало.

— Ну же! — нетерпеливо прикрикнул он. — Что ты на меня уставился?

— А я хочу засмеяться и не могу.

Он обозлился и дернул меня за ухо, отчего оно еще больше оттопырилось. Тут уж мне и вовсе стало не до смеха.

— Не умеешь смеяться — попробуем слезы, — решил он. — А ну, заплачь! Вспомни что-нибудь печальное и плачь!

Я, как назло, ничего не мог вспомнить, кроме гнилого помидора, которым мне залепили в физиономию, но в этот раз меня это почему-то даже рассмешило.

Фальстаф жутко расстроился.

— Подумай о смерти какого-нибудь своего друга, — посоветовал он.

Я постарался подумать, но все мои друзья были живы-здоровы, и вообще я никак не мог себе представить, что Кики, например, или Милена, или даже Росица когда-нибудь умрут.

Но, раздумывая о смерти, я вдруг мысленно увидел, как Черный Компьютер корчится от боли и глотает таблетки. И на душе стало так тяжело… А правда, если инженер Чернев когда-нибудь умрет, что тогда со мной будет?

И у меня из глаз хлынули слезы.

— Браво! — Фальстаф пришел в восторг. — Вот это настоящий сценический плач! — Потом вгляделся пристальней в мое лицо и выпучил глаза: — Что это значит, Энчо? Ты вправду плачешь? Э-э нет, так нельзя! Если на каждой репетиции лить слезы, тебе их еле хватит для премьеры, и ты уже на втором спектакле провалишься. Слезы должны быть притворными! Ну полно, полно, перестань!

В эту минуту вошла мама. Увидав мои слезы, она испугалась.

— Господи, сыночек, что случилось? — закричала она. — Тебя побили?

— Мадам, как вы могли такое предположить? — оскорблено произнес Фальстаф. — Мы репетируем различные эмоциональные состояния. Сейчас поплачем, потом посмеемся, потом посердимся, поудивляемся, будем падать в обморок, и прочее, и прочее…

— Ах, так вы занимаетесь этюдами? Это другое дело! — успокоилась мама. — А этюд с водой вы уже проходили? Ну, когда на отборочную комиссию выплескивают стакан воды.

— Не беспокойтесь, мадам, дойдет очередь и до этого этюда. А сейчас мне пора на поезд.

Они вышли с мамой в гостиную, но я, как всегда, слышал их разговор. Лорелея шепотом спросила:

— Ну как, он делает успехи? Получится из него артист?

Фальстаф гулко откашлялся и ответил:

— Пока еще трудно сказать с полной уверенностью. Откровенно говоря, явных актерских данных я в нем не вижу. Кроме того, он заикается…

— Да что вы! — обиделась Лорелея. — Я мать и поэтому лучше чем кто-либо могу определить, есть ли у моего ребенка актерские данные или нет. А заикание — это незначительный дефект, который может обернуться эффектом, вы не находите? Я читала биографию великого болгарского актера Сарафова…

— Да, но то был Крыстю Сарафов, он…

Мама не дала ему продолжать:

— Я хочу от вас одного — подготовьте мальчика к пробам… — Она прикусила язык, поняв, что проговорилась.

— К каким пробам, мадам, объясните, пожалуйста… — Фальстаф был явно озадачен.

Наступило долгое молчание. Лорелея, должно быть, колебалась, открыть ли Фальстафу нашу тайну. И наконец решилась:

— Хорошо, я скажу вам, но умоляю — никому ни слова!

— Будьте спокойны, я для чужих секретов — могила.

— Тогда слушайте! Энчо будет участвовать в пробах на большую роль в одном кинофильме.

— Кинофильме?! — Голос у Фальстафа стал скрипучим, как циркулярная пила.

— Да в замечательном фильме. С музыкой и танцами. Энчо должен в нем играть роль Орфея. Главную роль. Первый тур прошел блестяще. Предстоит второй.

Тут опять воцарилось долгое молчание. Фальстаф тяжело отдувался и в конце концов произнес — на этот раз его голос звучал не как пила-циркулярка, а как гудок теплохода: