А жизнь на реках этих шутка адова,Там за нее подъемлет свой фиалГерой фиесты, персонаж ДовлатоваВ забавной повестушке «Филиал».Не помню, что там дальше, но, по-моему,В дальнейшем персонаж его бухойПитается кипящими помоямиИз газетенки желтой – неплохой.По той причине, что за бусурманский,За инглиш этот за американский,Как следовало, так и не засел,Три слова знает: шопинг, чендж и сейл.Там человека жизнь, как хочет, пользует,И, доживая с горем пополам,Там в православном храме цадик ползает,Размазывая сопли по полам.Из бруклинского университетика,В котором ценят мой спецкурс «ЭстетикаЖванецкого» довольно высоко,Иду сквозь черной ночи молоко,Из Бруклина
в Манхэттен по безлюдию,В свою, так называемую, студию,Обставленную в стиле рококо.Тащу котомку ветхую на вые,Из плена – в плен, впервые – не впервые.
5
А ты все пишешь мне, чтоб не насиловалСудьбу у нашей смерти на краю, —И без того полжизни эмигрировал,Недоосуществляя, репетировалПовсюду эмиграцию свою.
6
Там, где природа горная сурова,Где покрывался льдом наскальный мохИ где никто по-русски ни полсловаНе знал и знать не ведал и не мог,Родную музу на позор не выдавИ на чужую не жалея сил,Поэмы из эпохи Багратидов,Подстрочник залучив, переводил.В аулах диких зимами глухимиЯ перевоплощал поэмы теИ приобщал себя к посту и схимеИ непреоборимой немоте.Еду на утро вечером во мракеНес из духана. И снега мели.И выгрызали хлеб из рук собаки,Но раны ни одной не нанесли.И, снежными заносами и льдамиОтрезанный, немотствовал в глуши,Жил только в мире собственной души,Ни с кем ни слова не сказав годами.
7
И вот в горах Манхэттена живу…Единственное – все, что мной любимо —Дарованную Господом женуУже почти не вижу из-за дыма.Вернуться, чтобы на нее навлечьЕще одну палаческую речь,Секретарем вчерашним цекамолаПодписанную в левую печать,Чтобы, как прежде, справа обличать,Затем, что жизнь, она и есть – крамола.Ах, этот бледный комсомольский вождь,По-прежнему кусающий как вошь,Ах, этот я – беглец, подлец, Иуда.В Манхэттене жара. Конец июля.
8
Ах, не увел в пустыню МоисейОт рубежа всемирной ПалестиныИ не дал умереть когортой всейТем, кто виновны, всем, кто неповинны.Напрасно, раздраженьем исходя, —Не все ль равно, кусаешь или жалишьБольного комсомольского вождя, —Ты сам рабом в Египте был вчера лишь.А если независимей другихИ вправду был, то в том вина не ихИ не твоя тем более заслуга, —Мы засухой единой взращены, —И обернулась голодом засухаДля тела и для духа. Для страны.А если был и вправду одинок,То лавровый примеривать венокТебе за это вовсе не пристало,Природу в ранг поступка возводитьВ жару такую и в такую стыдьИ огрызаться хрипло и устало.
9
Во всем жару июля обвиню,Она меня в Манхэттене сморила.Приплыть в ладье без весел и ветрилаК тебе с 6-й какой-то авенюИ погубить кощунственным возвратом,Чтобы не посчитали виноватым.Сквозь океаны и через моряК тебе, любовь моя, душа моя,Прибыть в ладье без паруса и веселИ погубить, чтоб не сказали «бросил».Хорошей миной при игре плохойУже не потревожу напоследокТвой мученический, но все ж покойВ кругу подруг унылых и соседок.
10
Она была от века не прямая(«О, если б я прямей…») моя стезя.Я долго жил, свою судьбу ломая,Что делать можно было, но нельзя.
11
И все ж спасибо всем за все, что было…В погибельную втянута игру,Давно Татьяна обо мне забыла,Давным-давно не слышен поутруОткуда-то из центра, с Малой Бронной,Вибрирующий в трубке телефоннойВадима воспаленный говорокВ краю, который кроток и жесток,Где наша благодать закон попрала,На меч опять перековав орало,Чтоб миру страшный преподать урок.
Армагеддон
Год русской смуты.
Муторный и тяжкий.Затмение души.С трагическими лицами алкашки,С тупыми алкаши.В тени домов скользят как тень от тени,Предвосхищая светопреставленье,Потоп Всемирный или же пожар…А тот, кто кашу заварил – сбежал…
К вулкану Карадагскому спиной,В последний раз по некрутому склонуИду сквозь дождь весенний проливнойК последнему Волошинскому лону.И младший друг и брат идет со мной.Там, на могиле, новая плитаПослевесенним ливнем залита,Но и могила на холме не та,Которая запомнилась когда-то,Когда из халцедона и агата,Из привезенных с берега камнейПришлец бесстрашный выложил на нейБесстрашные слова: «Memento mori».И под холмом все так же плещет море,Свидетель прошлых и грядущих дней.Дыханья моего осталось мало,Дождем прибило пыль, прохладней стало,И сделалось чуть легче и видней.В последний раз по склону некрутомуК последнему Волошинскому дому.
«От весны, от бессонных, бездомных ночей…»
Лёле…
От весны, от бессонных, бездомных ночейЗацветают пути трын-травой.И живу на земле я не твой и ничей,А ничей, потому что не твой.1944
«Не забывай меня, Москва моя…»
Не забывай меня, Москва моя…Зимой в Нью-Йорке проживаю я,А летом в Орегоне, где сухиеДожди, дожди. И океан сухой,А в Портленде и климат неплохой,Почти как в средней полосе России.Оказия случится, поспеши,Чтобы письмо упало не в могилу.Пошли негодованье – от души,А также одобренье – через силу.
«Два свидетеля требуются для того…»
Два свидетеля требуются для того,Чтобы установить или удостоверить,И расчислить, и вервью суровой измеритьСтепень горя пожизненного моего,И едва ли посильного для человека,Степень горя, делимого только с одной,Только с той, что почти (и подумать-то страшно) полвекаВсе делила и делит со мной.Здесь ее воспевать, понимаю, не место,Но везде и повсюду онаДо могилы единственный друг и невеста,И возлюбленная и жена.
«Быть может жизнь и окаянна…»
Быть может жизнь и окаянна, —Ее не перекантовать.Сырая стужа океана,В чужом Содоме – благодать.Навстречу пересудам, сплетням,В Манхэттене, на холоду,Теплом овеянный последним,По калориферу иду.
«Пускай другого рода я…»
Пускай другого рода яИ племени иного, —Но вы напрасно у меняКонфисковали слово.Ах, эта Пятая статьяНарода небольшого, —Но вы напрасно у меняКонфисковали слово.Ведь слово – родина мояИ всех основ основа, —И вы напрасно у меняКонфисковали слово.Конечно, дело не во мне,Убитом на другой войне,В огне иных сражений,А в том, что здесь, увидев свет,На даче, до недавних лет,Великий русский жил поэт,Русскоязычный гений.И жизнь была его сестрой,И здесь недавний предок мойСхоронен был в земле сыройВ палящий, душный, майский знойБессолнечновесенний.Не обо мне, конечно, речь,А о моем предтече.Вам долго предстоит беречьЕго божественную речь,Часть речи, вашей речи.Он отодвинул далекоМишень, – и пули в молокоОт вас уйдут в полете.Он поднял планку высоко,Вам будет прыгать нелегко,И вы ее собьете.