На воде из общего колодцаИ на молоке из-под козыМы варили кашу, как ведется, —Все другое – если бы кабы.Мы варили так, а не иначе,Нечего над кашей слезы лить, —Каша перестанет быть горячей,Перестанет каша кашей быть.Если вы заботитесь о соли,Здесь и так немалый пересол.Так что, mille pardon и very sorry,Плачьте сами, ну а я пошел.
«В огромном доме, в городском июле…»
В огромном доме, в городском июле,Варю картошку в маленькой кастрюле.Кипит водопроводная вода, —Июльская картошка молода, —Один как перст,Но для меня отверстМирНаканунеСтрашногоСуда.На всех пространствах севера и югаПревысил нормы лютый зной июля.Такого не бывало никогда, —Ах, Боже мой, какие холода…Варю картошку в мире коммунальном,Равно
оригинальном и банальном.Мудрей не стал, – но дожил до седин.Не слишком стар, – давным давно один.Не слишком стар, давным-давно не молод,Цепами века недоперемолот.Пятидесяти от роду годов,Я жить готов и умереть готов.
Обзор
Замри на островке спасеньяВ резервной зоне,ПосредиПроспекта —И покорно жди,Когда спадет поток движенья.Вот мимо запертых ворот,Всклокоченный и бледный некто,По левой стороне проспектаКак революция идет.Вот женщинаУвлеченаНогами длинными своими.Своих прекрасных ног во имяИдет по улице она.
Серпухов
Прилетела, сердце раня,Телеграмма из села.Прощай, Дуня, моя няня, —Ты жила и не жила.Паровозов хриплый хохот,Стылых рельс двойная нить.Заворачиваюсь в холод,Уезжаю хоронить.В Серпухове на вокзале,В очереди на такси:– Не посадим, — мне сказали, —Не посадим, не проси.Мы начальников не возим.Наш обычай не таков.Ты пройдись-ка пёхом восемьКилометров до Данков…А какой же я начальник,И за что меня винить?Не начальник я — печальник,Еду няню хоронить.От безмерного страданьяГолова моя бела.У меня такая няня,Если б знали вы,Была.И жила большая силаВ няне маленькой моей.Двух детей похоронила,Потеряла двух мужей.И судить ее не судим,Что, с землей порвавши связь,К присоветованным людямИз деревни подалась.Может быть, не в этом дело,Может, в чем-нибудь другом?..Все, что знала и умела,Няня делала бегом.Вот лежит она, не дышит,Стужей лик покойный пышет,Не зажег никто свечу.При последней встрече с няней,Вместо вздохов и стенаний,Стиснул зубы – и молчу.Не скажу о ней ни слова,Потому что все слова —Золотистая полва,Яровая полова.Сами вытащили сани,Сами лошадь запрягли,Гроб с холодным телом няниНа кладбище повезли.Хмур могильщик. Возчик зол.Маются от скуки оба.Ковыляют возле гроба,От сугроба до сугробаПуть на кладбище тяжел.Вдруг из ветхого сараяНа данковские снега,Кувыркаясь и играя,Выкатились два щенка.Сразу с лиц слетела скука,Не осталось ни следа.– Все же выходила сука,Да в такие холода…И возникнул, вроде скрипок,Неземной какой-то звук.И подобие улыбокЛица высветлило вдруг.А на Сретенке в клетушке,В полутемной мастерской,Где на каменной подушкеСпит Владимир Луговской,Знаменитый скульптор ЭрнстНеизвестный глину месит;Весь в поту, не спит, не ест,Руководство МОСХа бесит;Не дает скучать Москве,Не дает засохнуть глине.По какой-то там из линий,Слава богу, мы в родстве.Он прервет свои исканья,Когда я к нему приду,—И могильную плитуНяне вырубит из камня.Ближе к Пасхе дождь заладит,Снег сойдет, земля осядет —Подмосковный чернозем.По весенней глине свежей,По дороге непроезжей,Мы надгробье повезем.Ну, так бей крылом, беда,По моей веселой жизни —И на ней ясней оттисниОбраз няни – навсегда.Родина моя, Россия…Няня… Дуня… Евдокия…
«Всего опасней – полузнанья…»
Всего опасней – полузнанья.Они с историей на «ты» —И грубо требуют признаньяСвоей всецелой правоты.Они ведут себя как судьи,Они гудут, как провода.А на поверку – в них, по сути,Всего лишь полуправота.И потому всегда чреватыОпасностями для людейНадменные конгломератыВоинственных полуидей.
Разлука
В узкие окна, отвесно и прямо,Падает солнце в морозной пыли.Пыльное солнце высокого храма…Господи! Душу мою исцели.Мы расстаемся. Но я не заплачу.Над перелесками свищет зима.Завтра покинет казенную дачуХмурый хозяин, Гордеев Фома.Свищет
зима над покинутым домом,В бочке застыла гнилая вода.Волжский купец с декадентским надломом,Мы расстаемся. Прощай навсегда.
Балетная студия
В классах свет беспощаден и резок,Вижу выступы полуколонн.Еле слышимым звоном подвесокТрудный воздух насквозь просквожен.Свет бесстрастный, как музыка Листа,Роковой, нарастающий гул,Балерин отрешенные лицаС тусклым блеском обтянутых скул.
Из истории балета
Гельцер танцует последний сезон,Но, как и прежде, прыжок невесом, —Только слышней раздаются нападки,Только на сцене, тяжелой, как сон,В паузах бешено ходят лопатки.Воздух неведомой силой стеснен —Между последними в жизни прыжкамиНе продохнуть, — и худыми рукамиГельцер танцует последний сезон.
Баллада о немецкой группе
Перед войнойНа МоховойТри мальчика в немецкой группеПрилежно ловят клецки в супе,И тишина стоит стеной.Такая тишина зимы!Периной пуховой укрытыВсе крыши, купола и плиты —Все третьеримские холмы.Ах, Анна Людвиговна, немка,Ты – русская, не иноземка,Хоть по-немецки говоришьЗатем, что родилась в Берлине,Вдали от этих плоских крыш.Твой дом приземистый, тяжелый,С утра немецкие глаголыЗвучат в гостиной без конца —Запинки и скороговорки,Хрусталь в четырехсветной горке,Тепло печного изразца,Из рамыВзгляд какой-то дамы,На полотенцах – монограммыИ для салфеток – три кольца.Обедаем.На Моховую,В прямоугольнике окна,Перину стелет пуховуюМетель,Как будто тишинаНа тишину ложится тихо,И только немкина щекаОт неожиданного тикаПодергивается слегка.ЗачемВопросами врасплохТы этих мальчиков неволишь?Да им и надо-то всего лишьДва слова помнить: H"ande hoch!..
«По дороге из Ганы домой…»
По дороге из Ганы домойНа пять дней задержаться в Париже,И к бессмертью тебе по прямойСтанет сразу же впятеро ближе.Записать в повидавший блокнот,Как звучит непонятное слово,Как фиалковый дождик идетИ мерцают бульвары лилово.А в России пророческий пыл,Черный ветер и белые ночи.Там среди безымянных могилПуть к бессмертью длинней и короче.А в России метели и сонИ задача на век, а не на день.Был ли мальчик? – вопрос не решен,Нос потерянный так и не найден.
«На семи на холмах на покатых…»
На семи на холмах на покатыхГород шумный, безумный, родной, —В телефонах твоих автоматахТрубки сорваны все до одной.На семи на холмах на районыИ на микрорайоны разъят, —Автоматы твои телефоныПролетарской мочою разят.Третьим Римом назвался. Не так ли?!На семи на холмах на кровиСукровицей санскрита набряклиТелефонные жилы твои.Никогда никуда не отбуду,Если даже в грехах обвиня,Ты ославишь меня, как Иуду,И без крова оставишь меня.К твоему приморожен железуЗа свою и чужую вину,В телефонную будочку влезу,Ржавый диск наобум поверну.
Баллада о сгоревшем мясе
Над сонмищем домиков частныхТорчал вспомогательный дом,Где три старика разнесчастныхБолтали о том и о сем.Поставили мясо в духовку, —Как вдруг объявился юнец,По-русски лопочущий ловко,Hа всякое разное спец.Не Лоуренс и не Канарис,В другие игрушки играл,Вполне просвещенный швейцарецИ традиционный нейтрал.Вертясь и вращаясь недаромВ кругах разнесчастных Москвы,Он был убежденным нейтралом.Нейтралом. Недаром – увы.Супруга его с полузнакаГотова супругу помочь.Он был титулярный писака,Она генеральская дочь.И думал он только о деле,И делал он только дела,И три старика проглядели,Как мясо сгорело дотла.Курили они папиросы,А он сигареты Пэл Мэл,И все задавал им вопросыИ жалости к ним не имел.Звучит разговор воспаленныйО времени и о себе,Работает дистанционныйПрослушиватель КГБ.Машины его полукругомСтоят, образуя экран.Взаимно довольны друг другомРазведки враждующих стран.Дымит сигарета чужаяИ ноздри щекочет слегка.Этнический бум приближая,Безумствуют три старика.В их рвеньи великом и маломСквозит разнесчастная нить, —Реальность они с идеаломХотят на земле съединить.Японская кинокассета,В двух ракурсах съемка – одна.И я, наблюдая все это,Лояльно сижу у окна.