Какая у вас улыбка!
Шрифт:
И они продолжали дальше. Я не дослушал, вышел во двор. Здесь было холодно. Еще вчера стояла солнечная, почти летняя погода, а сегодня небо заволокло тучами. В заводском сквере дул сырой, холодный ветер, он свистел в ветвях тоненьких деревьев, но взять с них было уже нечего — все листья давно облетели, и деревья только гнулись.
В аллее стоял директор. И с ним какие-то люди. Они что-то говорили, жестикулируя, но слов не было слышно, ветер относил голоса. Директор морщился то ли от неприятного разговора, то ли от ветра, бившего ему в лицо.
Он увидел меня и поманил пальцем. Я подошел, и он положил мне руку на плечо, продолжая слушать. Говорившие поглядывали на меня — наверное, они думали, что я
«Ну, как жизнь, путаник? — спросил он у меня. — Как товарищи относятся? Игорь Петрович не притесняет?»
Я пожал плечами — просто так, не зная, что ответить. Но директор понял этот жест иначе. «Ничего, — подбодрил он. — Потерпи. Главное, нашел мужество признаться. Таким и оставайся — честным и принципиальным».
Он похлопал меня по плечу и ушел, улыбаясь. А я вернулся в цех. Обеденный перерыв уже кончился, и никто больше не шутил.
Я вошел в кабинет Игрека. Он разговаривал с кем-то по телефону, и мне пришлось подождать. Наконец он повесил трубку.
«Меня не то смущает, что я соврал, — сказал я. — Будто я в своей жизни не врал. Господи, я сколько угодно врал и раньше».
«Что же тебя смущает?» — спросил Игрек.
«А то, что меня хвалят, — ответил я. — Говорят, что я честный и принципиальный. Это не входило в мои планы, когда я соглашался врать. Я думал, меня накажут. Вы сами говорили, что мне объявят выговор».
«И не обманул, — ответил Игрек. — Я объявил тебе выговор. Сегодня подписал приказ».
«Ну и что? — спросил я. — Что толку с вашего выговора? Директор меня обнимает за плечи. Мне даже кажется, что он хочет меня усыновить».
«Не исключено, — ответил Игрек. — Тем более, что своих детей у него нет. Одного он уже усыновил, но тот вырос. Летчик-испытатель».
«А я мелкий подлец», — сказал я.
«Хлюпик ты, а не подлец, — возразил Игрек. — Напрасно я с тобой связался. Мне знаешь сколько приходится брать на себя грехов для пользы производства? И ничего, терплю. Может, в пятьдесят инфаркт хватит. А ты с семнадцати хнычешь».
«Это все не то, — сказал я. — Мы, понимаете, убили двух зайцев, а это непорядочно. И цеху спасли авторитет, и меня все хвалят. Ребята ко мне чуткость проявляют. А директор — знаете, что он советует? Он советует потерпеть. Он думает, что меня все притесняют после этого случая».
Игрек усмехнулся.
«Меня скоро качать начнут, — сказал я. — У меня теперь один выход».
«Какой? — спросил Игрек. — Ты опять за свое?»
«Да, — ответил я. — Я все же пойду к директору. Понимаете, не могу больше. С меня камень свалится».
Игрек встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. Он побледнел даже. «Камень свалится, ты думаешь, с тебя? — спросил он, щурясь от ненависти. — Нет, это с меня камень свалится. И знаешь на кого? На тебя, неврастеник. Я раздавлю тебя, божья коровка, если ты посмеешь открыть рот Я просто набью тебе морду. И знаешь как?»
«Знаю, — ответил я. — Мне уже били. Я потом схожу сфотографируюсь».
«Снимешь побои? — спросил Игрек. — В суд подашь?»
«Меня вывесят на витрину, — ответил я. — Когда я побитый, у меня очень возвышенный вид и меня выставляют для красоты».
Игрек пожал плечами и отошел. «По-моему, ты «с приветом», — сказал он. — И к тому же предатель по натуре. Когда собираешься к директору? Сегодня?»
«Да, сегодня», — ответил я и представил, что будет, если я сейчас пойду к директору. Сразу же состоится новое собрание, станут допрашивать: «Кто тебя научил взять вину на себя?» — и даже если я не признаюсь, всем будет ясно, что Игрек. «Ты свалил вину на парня, чтоб самому выйти сухим!..» — закричит ему директор…
И я стану невиновным. Чистым, как стеклышко. Буду проверять свои конденсаторы, не выслушивая
ни обвинений в подлости, ни похвал за честность. Но ребята начнут обходить меня за версту. Они больше не станут подшучивать надо мной и смеяться над тем, что я бросил девушку. Они скажут: «Савинов — опасный человек. С ним лучше не шутить. С ним лучше не иметь дел».А Игрека, наверное, снимут. Он лишится работы, которую любит, а я останусь на работе, которую не люблю, и буду всю жизнь проверять осточертевшие конденсаторы. И вообще, от моих признаний никому не станет лучше, а только хуже.
«Нет, сегодня я не пойду, — сказал я. — И вообще, Игорь Петрович, я придумал другой выход. Знаете, я просто уволюсь. Уволюсь — и все».
Я видел, что Игрек обрадовался. Что где-то в глубине его организма вспыхнула огромная радость, но он постарался ее скрыть, ему не хотелось, чтоб я ее заметил. «Ерунда! — сказал он. — Как тебя зовут, Савинов? Сережа? Плюнь ты на все это, Сережа, иди работай, а со временем мы из тебя приличного радиомонтажника сделаем. Способностей к нашему делу у тебя, правда, не очень много, но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Научим!»
И он бодро засмеялся, как бы радуясь моему светлому будущему. Но я сказал: «Нет, нет. Это уже окончательное решение. Не бойтесь, я не передумаю»— и вышел из его кабинета. Сел за свой стол и до конца рабочего дня спокойно проверял конденсаторы. А потом пошел домой.
Чувствовал я себя отлично. Так легко, будто ко мне подвесили воздушные шары. С меня действительно свалился камень — и для этого вовсе не понадобилось идти к директору, выдавать Игрека, достаточно было принять решение уйти с завода. Конечно, я понимал — это не очень красиво: за три месяца человек бросает третью работу. Но совесть у меня была чиста — я старался. Я старался полюбить и работу корректора и работу на радиозаводе. Я купил паяльник и научился неплохо паять, но полюбила это дело бабушка, которая паять как следует так и не научилась. А я полюбить не смог. Я восхищался ребятами, которые все умеют, — собирать радиоприемники за пятнадцать минут, разбираться в сложнейших схемах, — но стать таким, как они, не сумел бы. Я понял, что и корректор и радиотехник— это профессии, которыми я могу восхищаться только со стороны. А когда приходится заниматься этим делом самому, я не чувствую никакого воодушевления. А раз так — значит, надо уйти. Потому что, если человек работает без удовольствия, он только портит дело.
Но вся беда была в том, что я по-прежнему не знал, где та работа, которая доставила бы мне радость. Где бы я не портил. По дороге домой я перебрал в уме профессий тридцать или сорок — ни одна из них в восторг меня не приводила.
Во дворе нашего дома стоял Стасик и выжимал гири. Он поднимал их вверх, разводил в стороны — его тело блестело от пота, как статуя после дождя. «Тренируешься?» — спросил я и, подойдя, удивился: вокруг него не пахло водкой.
Стасик улыбнулся мне. Он поставил гири возле ног и сказал:
«Понимаешь, включили в программу. Не хотели, сволочи. Я раз десять ходил к директору. Говорит: ты уже стар. А мне всего тридцать два. Перерыв, говорит, у тебя был большой. Но я его уломал. — Стасик захохотал и радостно потер руки. — Знаешь, чем я ему поклялся?»
«Чем?» — спросил я.
«Я ему будущими детьми поклялся, во хохма!» — сказал Стасик.
«В чем ты поклялся будущими детьми?» — спросил я.
Лицо Стасика сделалось недовольным. «Тебя хлебом не корми, только дай задавать вопросы, — сказал он. — Ясно, в чем. Что пить брошу, вот в чем. И знаешь, что он на это ответил? Совсем, говорит, не зарекайся, я тебе разрешаю выпивать шесть раз в году: на Первое мая — раз, Октябрьские, Новый год — три, на свой день рождения — четыре, на день рождения жены и на день рождения лучшего друга — шесть».