Какого года любовь

Эван положил руку ей на плечо, и Летти оказалась в крепком объятии.

– Думать не думал, что доживу до такого, – сказал он. – Я, да в книге!

– Он молодец, правда?

– Еще какой. Заберу сейчас столько книг, сколько смогу дотащить до поезда.

– Ты уверен, что не останешься, папа?

– Нет, мне лучше вернуться. Хотя такое ни за что бы на свете не пропустил.

Улыбка у Летти сделалась немного натужной, ямочки на щеках разгладились. Это ее взгляд зацепился за Марго Бонд, и как было не зацепиться! Вызывающе яркая в изумрудно-зеленом с глубоким вырезом платье, та смеялась в другом конце комнаты. И холодное отчаяние снова хлынуло по ее венам, и уверенность в принятом решении укрепилась.

Перед этим она гадала, хватит ли духу Марго явиться на презентацию книги. Не может быть, думала Летти, ведь сущий получится фарс, – и все же вот она, здесь. Сам Берти, поди, не смог допустить, чтобы его триумф прошел мимо Марго. Или, может статься, она все-таки участвовала в работе над книгой.

Она оставит его ей. По сути, их брак с Берти можно считать расторгнутым после ссоры.

Когда нахлынула боль, а потом вся эта кровь и сгустки, и Берти никак не могли найти (должно быть, он постарался, чтоб не могли), и Летти не понимала, что происходит, и никто в больнице не объяснил… Летти впала в уверенность, что случившееся – это ее вина. Неприятие беременности и отторжение от ребенка привели к тому, что он взял и распался, вытек из ее чрева.

До того она не годилась в матери, что изгнала из себя собственное дитя.

Теперь Летти горько жалела, что вывалила свои страхи на мужа. Теперь она понимала, что, движимая эмоциями, вела себя глупо и неразумно, в то время как он здраво пытался ей объяснить, как ситуация выглядит с точки зрения медицины. Понимала, что, заявив в тот момент Берти, что вообще не хочет детей от него, сделала что-то непостижимо чудовищное…

И все же она никак не могла поверить, что Берти, ее Берти – независимо от того, насколько плохо все обернулось, – до такой степени черств, что, видя, в каком она горе, оставил ее одну. Как он мог, видя, как разбита она, как ей больно и стыдно, уйти к другой женщине! Эгоистичность этого выбора сбивала ее с ног. Услышав, как хлопнула входная дверь, она решила, что все, это конец, это навсегда.

Но то, что он дал ей в той ссоре, оказалось подарком, благом: благом знания, которое, стоило Летти успокоиться настолько, чтобы должным образом эти сведения воспринять, хоть немного рассеяло суеверный туман вины. То, что случилось с ней – она даже не могла назвать это каким-то одним словом, – было нормально. Случалось со многими. Стыдиться ей незачем.

На следующий день Летти позвонила матери, которой прежде не сообщала ни о том, что ребенок будет, ни о том, что потеряла его. Ангарад выразила сочувствие, но по-настоящему утешало то, что мать нимало не удивилась. “О, кариад [16] , как мне жаль! У меня самой случился выкидыш, между нашими мальчиками. А у твоей тети Нелл, бедняжки, их было за эти годы целых четыре. Ты поплачь хорошенько, но так уж сильно-то не горюй”.

16

Кариад (cariad) – по-валлийски “дорогая”.

У Летти мелькнула мысль, не поехать ли, ненадолго, домой, но родных тревожить не хотелось: она знала, что бледно выглядит, исхудала. В свой разлад с Берти она их не посвящала. Не поймут, думала она, решат, что она точно заелась. Что никак ей не угодить. И лишний раз кивнут: говорили ж тебе, не дело вступать в брак с тем, кто тебе не ровня.

– Выйдешь со мной, постоишь, пока я покурю, хорошо, Летти?

Лицо у отца посуровело, а голос прозвучал на удивленье значительно. И ей стало ясно, что Эван приметил, как она смотрит через всю комнату на Марго Бонд.

Летти спустилась за ним по шаткой деревянной лесенке. Они вышли в ночную прохладу. Легкая морось мгновенно усыпала ее уложенные кудряшки. Отец докурил сигарету наполовину, та потрескивала, когда он затягивался глубоко, и потом только заговорил. Голову он держал низко, словно опасался, что кто-то подслушает.

– Не знаю, что тут у вас происходит, и не нужно мне этого знать. Судя по тому, как ты сегодня вечером, ты была… нездорова. И выглядишь неважнецки…

– Папа… – тихо начала Летти.

– Нет, Летти, ты послушай меня. – Отец вскинул палец, как обычно, когда требовал внимания. – Послушай.

Видно было, что дается ему это непросто.

– Если ты когда-нибудь захочешь вернуться домой… когда только надумаешь, Летти, я это имею в виду… и по какой угодно причине, – дверь наша всегда открыта. Я не стану выспрашивать. И ни слова не скажу… о правах твоего мужа.

Как тут было отца не обнять. Допустить, чтобы он увидел, как она плачет, Летти не могла. Она прижалась лицом к широкому лацкану лучшего отцовского пиджака, и тот впитал в себя ее слезы.

Вернувшись в зал, Берти они нашли в припадке чувствительности. Эвану он поведал, как тронут тем, что тесть приехал на презентацию, как много это для него значит, возмещает даже отсутствие собственного отца. Эван, скрывая смущение, принялся набивать книгами зятя сумку из прочной холстины – Берти, глядя на это, сиял. “Он не видит, что все совсем, совсем по-другому”, – поняла Летти.

Затем отец стал прощаться. Не хотелось ему допоздна общаться с “богатыми” – так он их звал наедине с Летти – друзьями Берти. Она его не винила, сама свидетель того, как двое из них чуть раньше подошли к нему и неловко затеяли светскую беседу, надеясь, похоже, что их обсыплет угольной пылью.

Глядя глазами отца на друзей Берти, Летти и сама понимала, что подустала от них. Даже от тех прекрасных, добрых людей, которые, она чуяла это, благородно отгораживали ее от Марго. Даже от тех, кто искренне был вовлечен в борьбу за общее благо и не заслуживал презрения за то, что не был тем, кем он не был. Но внезапно с твердостью она поняла, что своими они ей не были и не станут.

Проводив отца к выходу, она отправилась искать Берти. Чтобы самой попрощаться.

Марго весь вечер держалась либо подальше от Берти, либо надежно скрывалась в группках побольше. Наконец, улучив момент, он настиг ее, загнал в угол и впился ногтями в белую мякоть ее руки.

– Какого черта ты явилась сюда, Марго? Уходи!

– Ну, дорогой, я тоже соскучилась по тебе… – ответила она на удивленье небрежно, как будто речь шла о том, что ей скучно было просмотреть вечернюю почту.

– Я же просил тебя оставить меня в покое.

– Да, это было жестоко, – рассыпчато рассмеялась она и губки выпятила, потешаясь над самой идеей, что такую, как она, можно прогнать. – Но после стольких разговоров о том, что тебе следует вставить в книгу или не следует туда вставлять, после всех глав, которые я прочитала… Как я могла не присутствовать при рождении твоей книжечки? Мы сделали это вместе, дорогой.

Берти и сам не понял, что возмутило его сильней, стремление примазаться, приписать себе участие, или значение, которое придавала она своему вкладу. Да как смеет она ставить себе в заслугу его работу? Если уж кто-то и внес вклад, то это…

И тут он заметил что-то жалкое, промелькнувшее в полуприкрытых тяжелыми веками глазах Марго. Потребность быть признанной, иметь значение. Берти вдруг озарило, что небрежная записка, которую она тогда послала ему, – фальшивка, что обычный ее твердокаменный вид веселого равнодушия – личина. Ага, понял он, значит, можно причинить боль и особи столь защищенной, как Марго Бонд.