Какого года любовь

“Смело приближаюсь я к вечному престолу и притязаю на корону путем Христа моего”.

И все ж, несмотря на триумфальную поэтику гимнов, пение неизменно заканчивались умиранием, падением тона, вздохом и провисанием. Эл гимны терпеть не мог: сочинить мелодию столь предсказуемую, что любой может подпеть с первого раза, большой заслугой не назовешь.

Последняя молитва, протянутая поспешно лепта – и ура, свобода. Снаружи болезненно яркий солнечный свет ударил в глаза, и Эл щурился на разномастных почтенных прихожанок, которые с большим вниманием разглядывали его, кто проходя мимо, кто кивнув Эвану, а кто и остановясь, чтобы поболтать с Ангарад и согласно местным установлениям вынести суждение насчет его косм и брюк клеш.

Закончив разговор с двоюродной сестрой, наряженной в персиковую двойку, Вайолет направилась к Элу с улыбкой, от которой его плечи опустились дюйма на два.

– Ты в порядке? – прошептала она, сжимая его руку в уверенности, что Эл даже не сознает, что раскачивается на каблуках, а глаза его рыскают по церковному двору.

– Да-да-да. Отличная служба.

Вайолет фыркнула.

– Отличная! Да ты еле высидел!

– Ничего подобного… Ну да, еле. – Он развернул ее так, чтобы смотреть только на нее, а не на все эти шляпы, на эти настороженные глаза. – Я терпеть не могу петь. И не верю в бородатого старика, ты же знаешь. Но… – Он помолчал. Его тело наконец-то угомонилось. – Но я должен узнать побольше о том, как вы тут живете, и вытерплю сколько угодно стенаний про тело Христово, если это поможет мне лучше вас понять.

Вайолет уткнулась лбом ему в грудь, услышала стук сердца. Вдохнула запах, тот самый, неопределимый, который всегда напоминает о том, что он не она, Вайолет, он другой, и все же теперь это очень знакомый запах, родной. Домашний.

Эл стал основой, краеугольным камнем ее новой жизни – той, которую она для себя выстроила. Лондон, магистратура и жизнь с друзьями; политические протесты, вечеринки и работа над расширением кругозора. Оказавшись вместе с ним в Абергавенни, Вайолет испытала странное чувство. Хорошо было вернуться в родные места и дружески пообщаться с теми, кто тебя помнит. Но до чего же замкнутый тут мирок, как в нем душно: Вайолет кожей чувствовала, как клубами вьется осуждение вокруг Эла, его бороды, бус и лохматой дубленки. Ну с чего этот богатей так вырядился? Будто псих. Или хиппи. Или педик.

То, как выглядел Эл в Абере, заставляло вспомнить резоны, побудившие Вайолет бежать из родного городка, и она отчетливо поняла, как далеко уже убежала. “А ведь назад пути нет”, – подумала она с внутренней дрожью. Она просто не сможет сюда снова вписаться.

– Не уверен, что произвел хорошее впечатление, – сказал Эл, когда они шли из церкви по улицам, которые теперь, когда солнце наконец показалось, выглядели довольно мило. – Прости.

– Не глупи. Ты просто… может, ты просто не такой, какого они ожидали, вот и все.

Вайолет терялась, как поточней описать Эла домашним или друзьям. Сказала, что у них все “довольно серьезно”, когда после окончания университета они оба переехали в Лондон, – впрочем, родители ее знать не знали, что они живут вместе невенчанными. Мама с папой считали, что дом в Лэдброук-гроув арендуют только она, Клара, Тамсин и Джен. Вайолет не стала разубеждать родителей, когда те предположили, что и другие девушки учатся на магистров; Вайолет не знала, как объяснить, что большая часть ее соседей по дому заняты черной работой, кто весь день, кто полдня, гордо считают себя художниками или активистами и доучиваться не собираются.

Однако, понимая, что ожидания отрегулировать следует еще до знакомства, она предупредила своих, что Эл – “в общем-то, белая кость”, хотя, по чести сказать, сама толком не знала, насколько велики его привилегии. Но бессовестные братья стали ее дразнить, исходя даже из того малого, что она рассказала. “А она у нас английского хлыща закадрила”, – как-то вечером с гоготом объявил Герейнт на весь паб. “А что, такие, как мы, тебе уже не годятся?” – выкрикнул парень, которого она знала по школе.

Но на Рождество ситуация обострилась.

Еще в октябре Эл утверждал, что Рождество – не более чем капиталистическая затея, и давай-ка останемся в Лондоне. “Заляжем в постель на весь день, обменяемся подарками, значимыми, но бесплатными, пусть это будет оральный секс, и налопаемся орехового рулета”. “Да? И кто ж приготовит нам рулет, если мы заляжем в постель?” – засмеялась Вайолет и от предложения отмахнулась.

– Да мама убьет меня, если я домой не приеду. И потом, я люблю Рождество! У нас там никакой не капитализм – суть праздника в том, чтобы поделиться своей удачей и собраться за столом с близкими.

– Включает ли это меня? – с надеждой произнес Эл.

– Да, конечно, тебя с радостью примут. Да и вообще, надо же им с тобой когда-нибудь познакомиться.

Но в итоге Эл, хотя и готовился перед тем, явно взбудораженный, к визиту, в последнюю минуту свои планы переменил и с сестрицей отправился в Фарли-холл.

Когда он известил Роуз о том, что на Рождество намерен поехать в Уэльс, та комически впала в раж. Но когда стало ясно, что он говорит всерьез, сырым воскресным вечером она возникла на пороге их дома в Лэдброук-гроув и после чашки жасминового чая и вводного трепа ни о чем принялась умолять Эла не оставлять их с Питером, ее мужем, один на один с родителями.

– Ты ведь знаешь, каково оно там, – произнесла Роуз, потянулась через кухонный стол, весь в прожилках от пролитого свечного воска и пятнах краски, и взяла Эла за руку.

Эл сочувственно сжал ладонь сестры, вспомнив прошлогодний рождественский обед, пропитанный алкоголем. Амелия, как молоточком постукивая серебряной вилкой, клеймила “ваше жалкое, изнеженное поколение”, ей вторил полубезумный, ворчливый дед, которого особенно доставало, что Питер так и не поучаствовал в войне. Это было особенно несправедливо, если учесть, что на веку Питера войн не было, и Эл выступил в защиту смущенного шурина.

– Но ведь с тобой Питер, вы там вдвоем справитесь, – неубедительно возразил он теперь.

– С мамой не справишься. Три бокала вина, и у нее когти наружу. – Роуз отняла у него свою руку и, уставившись в стол, отковырнула немного воска. – Вот посмотри на меня – я из кожи вон вылезла, сделала все, что могла, и все равно я ее не устраиваю, а что уж там о Питере говорить!

Амелия, которая давно дала понять, что образ жизни Эла ей отвратителен, похоже, считала, что, имея за спиной оксфордский диплом с отличием, скатиться в комфорт лондонского пригорода и в услужение никчемному мужу – едва ли многим лучше.

Эл почти воочию представлял, как тяжесть несбывшихся амбиций матери мешками с песком наваливается на плечи его бедной сестры. Все лето после того, как Роуз, на два года его опередив, окончила университет, Амелия козыряла ею на благотворительных балах и светских мероприятиях, без зазрения совести представляя всем как “мою до абсурда умную дочь”, с прицелом подыскать ей работу или мужа, а в идеале и то, и другое. Эл не знал в точности, прогнулась сестра под этим грузом ожиданий или храбро сбросила его, когда решилась выйти за Питера, кроткого сына бухгалтера, который чем-то там в министерстве транспорта занимался. Как до неба ему до блестящих юристов или чистопородных землевладельцев, с которыми Амелия постоянно пыталась Рози свести.