Какого года любовь

Любящий. Любовь. В конце концов, вот чего не бывало во всех этих спешных, мимолетных интрижках. Вся ее любовь целиком крепко-накрепко перевязана и отправлена через океан. Что она к ней вернется, сомнений никаких не имелось, но вот прямо сейчас любви у нее нет.

– Но разве впустить любовь в отношения с другими людьми не значило бы усугубить предательство… еще больше?

Она принялась расставлять в рядок пустые чистые банки.

– Думаешь? – переспросила Крис. – Или это значило бы, что ты ценишь себя по достоинству?

– И других, наверное, тоже, – мрачно сказала Вайолет. – Не по-людски это, пользоваться другими.

– Может, и так. Честно сказать, это как-то слишком… по-деловому. “Вайолет Льюис, великая собирательница оргазмов!” – Крис от души рассмеялась и погрозила пальцем. – И то, что ты пользуешься лишь мужскими телами, тебя совсем не оправдывает…

– О, черт возьми, Крис, не наезжай на меня, – рассмеялась и Вайолет, поворачиваясь и раскидывая руки, приглашая в объятие. – Уж если тебе жаль парней, то тогда мне и правда есть о чем волноваться, – пробормотала она в мешковатый, домашней вязки свитер Крис.

И хотя она, в общем-то, отмахнулась, разговор этот все-таки что-то стронул. Вайолет стала пореже проводить время вне дома и с головой окунулась в учебу, а также в общинный дух “Матильды”, как они окрестили свой дом.

Семь женщин, там обитавших, делили всю работу по дому, готовку и целиком все доходы. Вайолет пришлось даже присматривать за детьми двух других женщин, Энни и Таллулы, что заставило Эла на неделю размечтаться о детях, пока он не спросил, а где, собственно, их отцы. Вайолет объяснила по телефону, что мужчинам разрешается жить в “Матильде” только в том случае, если они на равных участвуют в уходе за детьми и вносят свою зарплату, это необходимое социальное новшество и “то, что сделает мужчин и женщин по-настоящему равными”. Но надолго они там не задерживаются.

Эл заметил на это, что, если они не могут привлечь хотя бы пару папаш-хиппи, социальное новшество это внедрится очень нескоро. Вайолет в ярости бросила трубку. Потому что чем больше сил и времени вкладывала она в “Матильду”, тем страстней относилась к тому, как и чем живут женщины.

Она помогала Энни и Таллуле ставить для малышни сокращенные до полной нелепицы пьесы Шекспира с картонными мечами и рисованными крылышками фей, учила Крис и Лили шить нормальные занавески, чтобы прикрыть ими окна в “Матильде” вместо мешковины и самодельных щитов. Они, в свой черед, натаскивали ее, как произносить речи на публике и как котлами готовить гороховый суп и овощное карри, когда нужно накормить пришлых женщин, которые часто оставались на ужин. Мало-помалу “Матильда” превращалась в общественный центр, каждый день то собрание ассоциации арендаторов в подвале, то, за кухонным столом, занятие группы роста самосознания, то, в саду, подготовка по самообороне.

И в политической деятельности соседок по дому участие Вайолет тоже усилилось. Просто жить по-другому недостаточно; они должны в лучшую сторону изменить материальные условия своих менее удачливых сестер, так любила говаривать Крис. И к тому ж Вайолет не могла это внутренне не признать, политическая активность обеспечивала ей прилив адреналина и довольства собой, удовлетворения тем, что она делает что-то по-другому, не хуже того, которое раньше она получала от своих перепихов. Блестящий успех: они не позволили застройщикам закрыть женский приют в Хакни! Накал женской поэтической группы в Брикстоне, которую она вела, люди делились там личным, пережитым опытом травм. Вайолет протестовала, маршировала, выступала на заседаниях; обрела голос благодаря окружающим ее женщинам.

Но потом, месяц за месяцем, по мере того как она вникала все глубже, очарование стало блекнуть. Порой – ну, иногда – Вайолет чувствовала, что кое-какие из наиболее радикальных лозунгов ей не по нутру.

На одной особенно жаркой сходке насчет того, чем атаковать мужчин, которые посещают недавно открытый стрип-клуб в Сохо (яйца? клей? свиная кровь – погодите-ка, сумеем ли мы собрать достаточно менструальной крови?), Вайолет прямо-таки страдала, видя в происходящем прямую параллель с тем, как ведут себя на протестах мужчины: те же разъяренные лица, ругань и плевки в легавых, разбитые витрины на Первое мая.

Ненависть женщин к “мужикам” выражала себя порой с той же силой, как ненависть мужчин к “бабам”. Так и так ненависть, все плохо. Но все-таки она ожидала, что женщины будут вести себя по-другому.

Это чувство выкристаллизовалось во время акции протеста на Флит-стрит. Для сентября было на редкость жарко; горячий воздух над перекрытой улицей словно мерцал, полицейские выглядели грозно, и Вайолет чувствовала, что по внутренней стороне бедер у нее струйкой течет пот. Одна из женщин закричала истошно, что все мужское племя – насильники и кастрировать их всех надо.

– Господи, я уйду, если это пойдет в таком духе, – прошептала она Лили.

– Останься! Не уходи. Нам нужны трезвые головы, – отозвалась Лили, рассеянно пристукивая по земле плакатом “Сексизм убивает женщин”.

– Ничего подобного, головы нам нужны дерзкие и решительные! – включилась еще одна соседка по дому, Мейбл, самая воинственная из жительниц “Матильды”, к блузке которой, как обычно, был приколот значок “Убей всех мужчин! Спроси меня как”. – Требуй больше, чем нужно, и тогда положение дел, может, сдвинется хоть на дюйм. Если ж требовать только того, с чем, по-вашему, они, может быть, согласятся, они даже пальцем не шевельнут!

– Да я понимаю, – устало сказала Вайолет, знакомая с этим аргументом. – Но почему это должно быть так… агрессивно?

– Так они же агрессоры, и другого языка им не понять.

– Но не опускаемся ли мы до их уровня?

– А ты что, лучше пустишь в ход свое женское обаяние? – окрысилась Мейбл.

“Это она потому так, что в ней самой обаяния ни на грош”, – подумала Вайолет, и ей тут же сделалось стыдно.

– Но тогда это будет игра по правилам, которые они сами нам навязали! Это все равно что в смирительной рубашке бороться с кем-то, кто ее на тебя и надел! – продолжила Мейбл.

– Ну, может, и так. Но все-таки я не хочу им уподобляться, действовать так, как они. Мы должны делать это по-своему – мирно, по-женски, не буйствуя, не прибегая к насилию.

Мейбл, услышав это “по-женски”, фыркнула. Вайолет стало неловко, она заметила, что и Лили смотрит на нее словно бы с неприязнью, но потом поняла, что нет, это не неприязнь, это что-то еще.

После акции они пошли в паб, потому что Вайолет, конечно же, не ушла, осталась до конца, и в пабе ей стало казаться, что нога Лили, голая под обрезанными выше колен джинсами и мягкая, с длинными пушистыми волосками, задевает ее собственную до странности часто.

В движении существовал дресс-код, особенно среди лесбиянок, но хотя Вайолет никогда не смела вслух об этом сказать, она вправду не понимала, отчего это, раз уж они так сильно ненавидят мужчин, им хочется выглядеть как мужчины. Наряды Вайолет: летящие платья и шляпы с широкими полями, бусы и на руке корзинка – как правило, вызывали ухмылку.

Она стала меньше пользоваться декоративной косметикой, согласившись с тем, что соответствующая продукция есть средство обогащения капиталистов, а ложные стандарты красоты – головная боль, навязанная мужчинами. Но, впрочем, не могла не задаться вопросом, с какой стати ей менять свою внешность в угоду хоть бы и женщинам – нет ли в этом иронии? Вайолет нравилось, какие у нее глаза, когда их подведешь и ресницы тушью подмажешь. Она это лицо сама себе выбрала, когда из деревенской мышки превратилась в городскую девушку. И не хотелось ей выглядеть по-другому, когда Эл вернется домой. Не хотелось, чтобы ноги ее поросли темными волосами. Бритву она прятала в коробке с тампонами.