Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Проворный Микола, выскользнув во двор, уже снимал гремучую цепь с мохнатого волкодава. Собака вырвалась из юношеских рук и понеслась к крыльцу.

Грицько, припадая на порченую ногу, стремглав кинулся в огород. Пес догонял человека. Пьяный Гладилин улюлюкал.

— Куси его, куси! — орал Микола.

Грицько успел добежать до плетня, занес искалеченную ногу на перелаз, и тут собака вцепилась ему в зад. Одним рывком Грицько вырвал из плетня сухой кол, огрел им кобеля, который успел укусить палку, отскочил и завизжал.

— Ты еще меня попомнишь, клятый куркуль, кровопивец, креста на тебе нет, выжимала! — крикнул Грицько, потирая зад и кровеня руки. — Я еще расквитаюсь с тобой!

Гладилин хохотал во всю глотку. На крыльцо вышел механик.

— И откуда у тебя помещичьи замашки, Назар Гаврилович? За такие забавы ответ придется держать. Не перед мировым, а перед народом. Народ — он все помнит, ничего не забывает.

— А ты помалкивай, крамольник, а то и на тебя управу найду. Думаешь, не знаю, чем ты дышишь? — огрызнулся старик и, вернувшись в дом, не закусывая, выпил стакан самогону.

— Собаку ударил, скоро на батька начнут замахиваться, — возмущался Микола.

— Хорош у меня Микола, — похвастался старик и тут же сокрушенно добавил: — Сыновей бы мне с дюжину на мое хозяйство, да чтобы все в меня — каждый сын работник. Таким людям, как я, не одну, а десять жен надо.

Пес долго скулил во дворе, облизывая переломанную лапу.

— Ой, папа, ты не видел, как гнался волкодав за человеком! Ужас какой, настоящая собака Баскервилей! — сказал Лука отцу, откусывая пирог из белой крупчатки.

— А ты читал эту книгу?

— Читал, мне ее Аксенов давал. У него много хороших книжек.

Во двор робко вошла худая молодица, жена солдата Убийбатько.

— Я до вашего Миколы, — сказала она Одарке.

— Зачем он тебе сдался? — спросил старый Федорец, насупив брови.

— Лист получила от мужа, привез его раненый племянник с фронта… Прошу прочитать.

— Давай сюда, — грубо откликнулся Микола.

Женщина достала из-за пазухи конверт, волнуясь, подала юноше. Микола вынул из конверта листок бумаги, испятнанный чернильными потеками, принялся читать:

— «Дорогая Фрося, батьки и дети. Идут беспрерывные дожди, окопы наши залиты грязью. Суп варят редко, все из черной чечевицы, от него и свинья откажется. Хлеб румынский из кукурузы, да и тот не всегда бывает. Носим сорочки с красными швами — вши заедают нашего брата. Солдаты есть, которые умнее, сдаются в плен, сами себе через кусок мыла простреливают руки, лишь бы укрыться в лазарет. Один кадровый прапорщик бил нас по мордам, так его кто-то из своих кокнул в атаке. Ждать и молчать больше ни у кого нет сил. Каждый день гонят наступать, а винтовок одна на пятерых…» Ну, и дальше, как полагается в таких случаях, бесчисленные поклоны всей родне и знакомым, — закончил чтение Микола.

— Богатое письмишко. Вот он, крик наболевшей души. Оно всей России касается. Дай мне письмо хоть на время, — чугунным голосом попросил Иванов.

Письмо задело его за живое. Он представил себе все, что описывал солдат, и ему стало жаль эту босую женщину, которой он ничем не мог помочь.

Солдатка подняла слинявшие от горя глаза, глубокое отчаяние застыло в них. Молча она свернула письмо, сунула его в руку Иванову и, не прощаясь, удалилась, приминая босыми ногами зеленый ковер густого шпорыша.

— Д-да, — промычал Федорец, — новые времена, новые песни, а перепрягать коней на ходу не годится. Воевать надо до победы. — Он вышел на крыльцо освежиться.

В небе стоял непривычный боевой писк, и казалось, можно было различить слово «бивист». Федорец поднял отяжелевшую от хмеля голову. В недосягаемой вышине кружилось черное облако с металлическим отблеском. Федорец не сразу разобрал: сотни ласточек, то паря, то устремляясь вперед, то припархивая, то бросаясь, с быстротой молнии преследовали израненного, утомленного долгой схваткой орла. Отбиваясь, орел медленно парил, не делая ни одного взмаха крыльями, сберегая силы, — видимо, надеялся продержаться до темноты и скрыться в ней.

Ласточки, убитые ударами орлиных когтей, крыльев и клюва, с шелковым свистом падали на землю, но сотни других с еще большим азартом налетали на своего слабеющего врага.

— Эх, ему бы сейчас двух-трех товарищей на подмогу! — сказал Федорец, хорошо, впрочем, зная, что орлы всегда дерутся в одиночку. — Заклюют они птичьего царя!

Будь у него ружье под рукой, он выпустил бы сейчас оба заряда в этих проклятых пташек, квартировавших и у него под стрехой.

Черное облако ходило в небе еще с четверть часа. Наконец от него отделился желто-бурый комок и, как камень, пошел к земле. Ласточки его не преследовали, через минуту с победными криками они исчезли из глаз. Федорец проследил глазами, куда свалилась царственная птица, и, жалея ее, пошел на огород искать. Вскоре он увидел окровавленного мертвого орла-могильника, с восхищением расправил его сложенные, закинутые за конец хвоста крылья, покачал головой, — их размах превышал сажень. Куда девалась гордая красота и мощная сила свирепой птицы с окровавленным железным клювом! Федорец был поражен тем, что маленькие птички — предвестники погоды, с детства веселившие его своей незатейливой, бодрящей песенкой: «Вирб верб виде вит, вид вейд войде церр», — сплотившись, сумели убить своими крохотными носиками могучего орла.

— Родича жалеешь? Так и тебя когда-нибудь заклюет наш брат, бедняк, — угадывая его мысли, сказал Федорцу проходивший мимо мужик.

Назар Гаврилович ничего не ответил. Опустив глаза, вернулся в хату.

В сумерки Степан вышел на крыльцо. Там, облокотившись на перила, ждала его Одарка. Он закурил городскую папироску. Одарка стыдливо взяла его за руку, ласково посмотрела в лицо, позвала:

— Пойдем?

— С тобой хоть вокруг света.

Когда переходили через двор, Степан подумал: «Надо сегодня, сейчас же, раз навсегда порвать с Дашкой».

Он высвободил свою руку и, пропустив Одарку вперед, любовался ею. Его глаза задержались на ее крепких, мясистых ногах; такие ноги могут двенадцать часов подряд месить кизяки!

Миновали двор, дошли до скирды недавно скошенного сена, зашли с другой стороны ее и упали в пахучую, увядающую траву.

За все время Одарка ни словом не перемолвилась с Дашкой. Ничего плохого ей Дашка не сделала, и все-таки Одарка чувствовала к ней острую неприязнь. Она знала: Степан любит ее, Одарку, а не свою незаконную жену — и все-таки ревновала к ней, потому что и раньше и теперь та, другая, имела право на его ласку. Одарка ненавидела Дашку за то, что товарищи Степана считали ее его женой. И когда Степан привлек Одарку к себе, она спросила, отстраняясь:

— Когда ты уж выгонишь свою бабу? Смотреть на нее не могу. — Неверными от волнения пальцами она то вынимала, то вставляла в мягкие душистые волосы деревянный гребешок, украшенный искусным узором.

Вопрос был поставлен в открытую, и отвечать на него надо было немедленно, решительно, без запинки. Многолетнее чувство связывало Степана с Дашкой. Говорят, нельзя сразу любить двоих. А что поделаешь? Он любил и ту и другую, по-разному любил, но любил обеих.

С Дашкой Степан давно решил порвать. Но как это сделать? Сколько он ни думал об этом, ответ не находился. У Дашки характер твердый, Степан знал, что она все снесет от него, все стерпит, а на разрыв не пойдет. И он боялся за Одарку: в бешенстве Дашка не знает удержу, может облить кислотой, полоснуть ножом, поджечь хутор. А этот выстрел ее из ружья, повредивший Гальке Шульге бедро! Юлить между ними он не хотел. Из двух дорог он привык выбирать одну. А Одарка требовала немедленного ответа. Да или нет. В тяжелом раздумье Степан кусал сладкую сухую травинку.