Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
Это окончательное решение успокоило Иванова.
Размышлениям наступил конец. Теперь Иванов твердо знал, что ему делать. Он пешком дойдет до Александровска, сядет там в поезд и отправится в Москву, к Дзержинскому. Как перед судом он верил, что его неизбежно оправдают, так и сейчас думал, что все устроится легко.
Откладывать нельзя ни минуты. Иванов вышел на железнодорожную насыпь. Подгоняемый в спину теплым ветром, он зашагал по шпалам. На рассвете у каменной будки путевого обходчика встретил невысокую женщину с зажженным фонарем, с медным рожком, с гаечным
— Можно у тебя поспать часа два-три? — смело спросил Иванов. Он уже не боялся, что его могут арестовать, будто бы то, что он собирался к Дзержинскому, само собою снимало с него осуждение.
— Шагай на сеновал, там кожух постеленный, сынишка на нем зорюет. Ложись с ним. — И, поглядев в измученное, заросшее лицо Иванова, женщина предложила: — Попей молочка, подкрепись на сон грядущий.
Иванов с наслаждением выпил кружку холодного, вынутого из погреба молока, съел ломоть ржаного хлеба и ушел на сеновал, прилег с мальчиком, обнявшим котенка.
Он начинал засыпать, когда на сеновал, легко ступая босыми ногами, пришла хозяйка, бесстыдно упала рядом, обдала горячим шепотом:
— Третий год без мужика маюсь…
Механик сделал вид, что уснул.
— Спишь, служивый? — Женщина бесцеремонно толкнула его под бок.
— Сплю! — процедил сквозь зубы механик.
Рукой, пахнущей мазутом и стиральным мылом, женщина в темноте провела по колючим щекам Иванова и стала ласково перебирать его слежавшиеся космы. И, странное дело, легкие прикосновения женской руки сняли с него смертную тяжесть, под которой он жил все эти дни.
— Ни молодица я, ни вдова, ни девка, ни баба… Голова раскалывается по ночам от боли, а мужики проходят мимо, будто не замечают, ночевать не остаются, боятся-Напьются дуриком молока, раздразнят и бегут…
— А ты не боишься? Живешь на отшибе, тут и убить могут запросто.
— А чего мне бояться? У меня весь капитал — сынишка, корова, да еще флаги зеленый и красный… Ну, что ж ты лежишь как деревина! Живая я ведь, пойми.
Женщина обдала лицо механика теплым дыханием, закрыла рот поцелуем, и он почувствовал, как прижались к нему голые колени.
Давно отвыкший от женщин, Иванов быстро охмелел от ненасытных вдовьих ласк. И, уже засыпая, положив голову на пышную белую руку, как сквозь сон, слышал:
— Часа два назад прибегали верхи двое с красными звездами на картузах, ищут какого-то бандюгу, говорят — убег из-под расстрела…
Иванов не шелохнулся, будто речь шла не о нем.
— Не ты ли будешь?
— Я.
— Ну, спи, спи, Христос с тобой. Мой тоже с махновцами, может и в живых давно нет, далеко ли до греха в такой скаженный час…
Иванов проснулся в полдень. Через прореху в крыше падал блестящий, узкий и длинный, как сабля, луч света, а кругом разливалась сумеречная темнота. Было прохладно и тихо.
Иванов минут пять лежал неподвижно.
«А я даже имени ее не спросил, — думал Иванов о хозяйке, — и она меня не спросила».
Встав, он приоткрыл дверь, выглянул во двор, заросший лиловыми, розовыми и белыми астрами. На веревке,
протянутой от кирпичного домика к забору, сушились выстиранные его гимнастерка и портянки.— А, встал уже! — услышал Иванов голос хозяйки. — Умывайся, я бритву мужнину отыскала, помазок и камень, брейся и садись снедать. Я тебе вареников наварила. Любишь вареники? Все москали любят!
Женщина подошла к двери сарая и стояла перед ним, освещенная ярким солнцем. Только сейчас он смог рассмотреть, с кем свела его судьба на одну ночь. Было ей не больше тридцати, и рядом с ним она казалась совсем маленькой. У нее были прямой нос, пухлые губы и мягкие каштановые волосы, собранные на темени в корону.
Женщина вытянула из колодца ведро воды, принесла кружку, кусок печатного мыла и грубый, из сурового полотна рушник. Смеясь простодушно и ясно, она долго сливала Иванову на руки, а он, фыркая, с наслаждением плескал на себя холодную воду.
— Переменись, я тебе исподнее мужа достала.
Иванову стало грустно от мысли, что вот он уйдет, а она с улыбкой и смехом, обнажая белые зубы, будет привечать другого и скоро позабудет о нем, как с ним забыла прежних своих.
— Как зовут-то тебя? — спросил он.
— Евдоха.
Иванов переменил белье, побрился тупой бритвой, пожалел, что голову побрить себе не сумеет. Он ведь до войны всегда ходил бритоголовый.
— Вот и помолодел ты лет на десять. А то увидела, думаю — старик; а ты повеселей молодого оказался. — В глазах Евдохи мелькнуло озорство.
Сидя за столом напротив хозяйки, обмакивая вареники с творогом в сметану, Иванов расспрашивал, скоро ли пойдет поезд на север. Тревога опять терзала его.
— Поезда ездиют без расписания. Но сегодня ночью пойдет товарняк с углем. Москве уголь нужен. Ленин, говорят, какой-то декрет об угле подписал. А тебе это к чему? Уезжать надумал, да?
— Сегодня уеду. У меня в Москве дела неотложные, — сказал Иванов, чувствуя смущение перед этой женщиной.
— Не пущу. Неделю поживешь со мной, тогда лети на все четыре стороны. А то как же так, подразнил, да и тикать, а я опять сохнуть должна без милого.
Весь день Иванов работал по хозяйству. Починил повалившийся забор, достал из колодца ведро, упущенное с месяц назад, сложил в кучу разбросанные по двору старые, пахнущие креозотом шпалы. Под вечер, когда белобрысый сынишка Евдохи пригнал корову, пасущуюся в посадках, Иванов вырезал для него из куска бузины сопилку и, сам себе удивляясь, сыграл на ней бравурную польку.
Следователь, суд, сарай смертников — все было позади и начинало забываться, как дурной сон.
Евдоха отнесла на сеновал рядно и подушку и велела Иванову отдыхать. Выдоила корову, умылась и пришла к нему на сеновал. И ласки, и поцелуи — все повторилось снова.
— Так и питаюсь случайной любовью, перепадающей от мужиков, проходящих мимо, — бесстыдно призналась она.
Несколько минут лежали молча, каждый думал о своем.
— Люб ты мне! Так бы и лежала с тобой целую вечность. — И, словно разгадав все, что творилось в душе любовника, посоветовала: