Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Ну, по рукам, папаша? Я тебе задешево газеты продам.

— Но у меня денег нет, — промямлил я.

Он как-то странно поглядел на меня.

— Не виляй, папаша. Так сколько возьмешь для начала, папашенька?

— У меня совсем ничего нет, ни гроша.

И тут опять все расхохотались.

— Нет денег, недотепа? Да как же ты хочешь газеты получить? Или их тебе просто так, за красивые глаза отдадут? Где мы находимся, братцы? В лесу мы, что ли?!

Безногий старик тоже весь трясся от смеха.

— Вот так штука! У самого ни филлера, а он, вишь, газеты получить желает!

Один парень, стоявший поодаль, вдруг положил мне руку на плечо и отвел в сторону. Как видно, он не расслышал толком последние фразы.

— Над чем это они потешаются? — спросил он.

— Не знаю.

— Я тебе вот что скажу… ты не верь ему. Он тебя облапошить хочет. Заработать на тебе, понял? А если поймают, твое дело табак. Он-то скажет, что ты украл у него газеты. Так что ступай лучше прямо в полицию с документами и получи удостоверение.

— Но меня отправят назад к мастеру.

— Ничего не отправят. Скажешь, что тебя мать послала. Не трусь, они же не знают, что ты был учеником и задал деру. Ты им только документы свои покажи. Потом из первого заработка в кино меня сводишь.

— Что им показать?

Мой вопрос потонул в оглушительном вое автомобильной сирены. Вообще такой шум стоял вокруг, а он употреблял такие странные слова…

— Документы свои, дурень…

— А что это — документы?

— То есть как — что это? С луны свалился? Неужто и слова такого не слышал? Свидетельство о крещении, понял, либо метрику, если тебя под кустом крестили…

— И школьное удостоверение тоже?

— Само собой!

— Нет у меня документов.

— А где они?

— Не знаю.

— Эх, с тобой толковать — пустое дело. Пошел к черту.

Он ткнул меня в живот и повернулся, чтобы уйти. Позади него стоял парень, которого я окликнул первым.

— Ты чего это мне дело портишь? — набросился он на второго. — Чему моего пацана учишь? Ну, гляди, уж я тебе дам… вот этого… и вот этого…

Он сопроводил свои слова отвратительными жестами.

— Ты бы лучше отдал мне мои пятьдесят грошей, — огрызнулся второй. — Я тебя за мою курочку сейчас и подсек.

— Вот так подсек! Да я, если хочешь знать, плевал на твою подсечку, у него же и денег нет.

Мальчишки-газетчики надрывались от хохота. А я улизнул потихоньку.

И опять поплелся неведомо куда, и чудилось мне, будто выстраиваются передо мной странные буквы и с издевкой хохочут прямо в уши: «Удостоверение!», «Документы!» — эти городские слова были чужеродны и неприятны слуху моей души. Я сам себе казался величайшим дураком на свете. Сколько всякого знают эти мальчишки-газетчики, о чем я не имею понятия! И все же — как бы это объяснить? — я чувствовал отчего-то, что они не чета мне, что я был бы куда умнее их всех, если бы… если… если бы не тяготело надо мной тайное заклятье. Я брел по огромному чужому городу, как непонятый гений, как лишенный престола король; но это нисколько не возвышало меня, напротив, претворялось в горечь, отчаяние, страданье — такова жизнь прозябающего в ничтожестве человека, когда-то «знававшего лучшие дни».

Наконец я присел на каменную тумбу у ворот. Я смертельно устал, целый день проведя на ногах. И все же долго сидеть не мог от страха, что меня обругают, прогонят; а еще томило нетерпение, будоражили красочные витрины; скоро я обнаружил, что опять куда-то иду, потом вдруг замер, на этот раз перед большим кинематографом, разглядывал многоцветные афиши, изображавшие всякие ужасы, а над ними как раз в эту минуту, шипя, разгорался ослепительный ацетиленовый фонарь, хотя было еще совсем светло.

Посмотреть кино было всегда моей заветной мечтой, но исполнить ее так и не удалось.

Затем голод погнал меня дальше. В соседней подворотне я увидел лоток с пышками и рогаликами. Сколько они могли стоить? А что, если украсть хоть одну штучку? Торговка то и дело отворачивалась, глядела в сторону. Или лучше попросить? Нет, для этого смелости нужно куда больше. Потоптавшись у подворотни, я трусливо поплелся неведомо куда.

И опять остановился перед книжной витриной. При виде книг я испытывал какое-то неизъяснимое чувство. То было смутное ощущение забытых радостей и еще горечь оттого, что даже память не могла их по-настоящему мне возвратить. Тупо разглядывая витрины, я угадывал за стеклом, за обложками книг какой-то иной и привлекательный мир, мой истинный мир, в который вернуться я уже не могу. Я подолгу переминался перед каждой такой витриной с толстыми сверкающими стеклами, словно надеясь проникнуть в них — так шмель жужжит и бьется в стекло, расшибается об него вновь и вновь, но все же упорствует, хочет пробить его, хочет невозможного, ибо его влечет к себе свет, льющийся из-за стекла.

«Документы… школьное удостоверение…» — лихорадочно билось в мозгу. И как же хотелось есть! Крадучись, я вновь и вновь возвращался к лавчонке с рогаликами. Однако еще больше, чем голод, меня мучила жажда. Проходя мимо террасы кафе, где сидел один-единственный посетитель, я увидел, как к его столику подлетел кельнер и поставил перед ним сразу три стакана воды. Какой-то мальчик, младше меня, и тоже в простой одежке, подбежал к самым перилам веранды.

— Дяденька, не позволите ли один стаканчик воды?

Господин на террасе кивнул. Мальчонка просунул руку между балясинами и залпом выпил стакан.

— Спасибо, дяденька! — крикнул он и убежал.

Я стал думать, не последовать ли его примеру, думал долго, покуда господин не встал и не удалился. И тут, с внезапно нахлынувшей храбростью, я тоже протянул руку к столику, схватил стакан, из которого отпил ушедший господин, и мигом его осушил. Взять полный стакан я не решился.

Но только я отнял стакан от губ, как передо мною вырос кельнер и наградил меня подзатыльником.

— Эта уличная шантрапа совсем обнаглела!

Уничтоженный, я потащился дальше. Меня по-прежнему манила лавка с рогаликами, но теперь уже не могло быть и речи о сколько-нибудь отважном шаге. Я свернул в темную улочку и предался бесплодным раздумьям. Только сейчас я глянул вверх и только сейчас обнаружил, какие высоченные здесь дома. Лишь узенькая полоска неба виднелась меж ними, на ней уже загорались звезды. У газовых фонарей маячили одинокие женщины. В начале улочки была извозчичья стоянка.

В освещенных окнах виднелись красивые люстры. Из какой-то квартиры неслись звуки фортепьяно, женский голос пел незнакомую песню. Почти в каждом доме под высокими первыми этажами имелись полуподвальные помещения. Где-то в нос ударил тяжелый дух большой прачечной. На каменном выступе полуподвального оконца валялось несколько хлебных корок, мякиш был старательно выгрызен. Виднелись следы зубов. Я подобрал грязные, твердые как камень корки и съел. Как они хрустели на зубах!

И я опять шел и шел.