Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— А все-таки картины красивее, — сказал я свойственным юнцам поучающим тоном. И принялся философствовать. — Природа крайне редко, случайно создает истинно совершенную красоту. В ее задачу это, собственно говоря, и не входит. Искусство же постоянно и целенаправленно к тому стремится.

Бёжике надула губки.

— Ну-у, когда ты начинаешь умничать…

— Кроме того, искусство благородно и чисто, — продолжал я. — Оно ставит перед собой обыкновенную женщину, тщеславную болтушку, сплетницу с куриными мозгами, и увековечивает то, что в ней божественно: ее красоту.

— Ах, ну тебя, право, какой ты злючка!

— В реальной действительности все прекрасное и доброе проступает сквозь какой-то туман или фон безобразия и зла, — задумчиво сказал я, уже для себя.

— Ой, в самом деле, Элемер, а ведь тебя еще нынче вечером ждет приятная неожиданность! — вдруг воскликнула Бёжике.

— Приятная неожиданность? Меня?

— Тебя. Я думаю, они уже на террасе.

— Ты о ком? Кто там, на террасе?

— Угадай. Красивая девушка. Ну, да увидишь, она не как все. Может, когда ты с ней познакомишься, то будешь иначе рассуждать о женщинах.

Я сразу догадался.

— Этелка здесь?

Об Этелке я был уже очень наслышан. Бёжике была форменным образом влюблена в свою пансионскую подругу. В этом возрасте девочки часто бывают друг от дружки без ума. Бёжи буквально сгорала от нетерпения, ожидая по обыкновению коротенькое, в несколько строк, письмецо от Этелки, и, особенно в первое время, только о ней и говорила.

— Этелка здесь?

Я вспомнил изящный девичий почерк на конвертах адресованных сестре писем. Сейчас мне предстоит познакомиться с его обладательницей.

Я обежал глазами берег. Может быть, она где-нибудь среди этих дам? Нет, ни одна не могла быть ею.

— Этелка наверху, на террасе, с нашими родителями.

— Но как она оказалась в Венеции?

— Они тоже проводят здесь лето. Отец Этелки старый друг нашего папы.

Я был в нетерпении и шутки ради еще и преувеличивал его.

— Может, пойдем и мы? Уже поздно. Того гляди, подымется буря.

Горизонт вокруг потемнел, серое небо слилось с серым морем, словно огромная рамка из непроглядного тумана, темная рамка и фон этого веселого и прекрасного мира.

— Ну, пойдемте же, пора!

Вскоре мы все поднялись на террасу, где сидели отец, мама, бабушка, Ненне, Мартонек с Бёшке, а с ними — улыбающийся седой господин и юная девушка изумительной красоты.

У нее было оливкового цвета лицо, бархатные глаза и роскошные темные волосы. Ее глаза, эти окна души, с обворожительной серьезностью глядели на мир из-под наивного навеса венецианской шляпки. В каждом ее движении я тотчас узнал врожденное благородство и простоту. Меня охватило радостное смущение. Обычно я держался с девушками легко и непринужденно, но тут вдруг стал молчалив и неловок. За весь вечер почти и не взглянул на нее, но видел ее постоянно.

Звучала музыка. Сновали туда-сюда кельнеры. По деревянным мосткам прогуливались причудливо разряженные дамы, англичанки и еврейки. Под нами все сильней грохотало море.

Этелка развлекала нашу бабушку, что-то весело говорила ей в слуховую трубку. Давно уже старушка так не блаженствовала. Несколько лет назад ей пришлось все же отказаться от стряпни и теперь чем хуже она слышала, тем большим счастьем, мечтой, наслаждением было для нее участие в беседе. Ей хотелось говорить, говорить, говорить! Как бывала она благодарна тому, кто терпеливо слушал ее! А уж если кто-нибудь умудрялся еще и ей что-то рассказать!..

Море, словно гигантская танцовщица, исполняющая танец змеи, ритмично потрясало своими бесконечными белопенными и прозрачными шелками. Дети наслаждались сладкими, мягкими и горячими zabajones! [7] Потом побежали смотреть, как катаются на роликах. На небе собирались бесформенные темные тучи. Мы вошли в помещение. В главном зале кипела шумная, пестрая жизнь. Истинное вавилонское столпотворение! И так странно было видеть в этом хаосе, в чужеродной толпе родной островок, родной дом, милые домашние лица; этот плавучий человеческий островок, как бы оторвавшийся от континента, жил и перемещался — я видел сильные мужественные плечи моего отца, серебряную головку Ненне. И лицо Этелки, которую я только что узнал, казалось столь же милым, домашним, родным, словно она уже была частью этого островка, больше того — так было всегда.

7

Крем из желтков яиц со сладким вином (ит., венецианск.).

— Куда вы собираетесь завтра, Этелка? — спросила Ненне, и я заметил, как она перевела глаза с Этелки на меня и с меня на Этелку. Она угадала нашу любовь раньше, чем мы сами ощутили ее в себе.

Этелка еще не могла ничего сказать об их планах на завтра.

— Не хотите ли пойти в картинную галерею?

— Я очень люблю смотреть картины, но папеньку это утомляет, он хочет, чтобы я пошла без него.

— Так пойдемте вместе, — сказала Ненне. — И Элемер пойдет с нами, он будет нашим гидом.

Этелка повернулась ко мне, словно к старому знакомому, товарищу детских игр.

«Какой я счастливый, — думал я в тот вечер, собираясь ложиться. — Я имею все, что только можно пожелать. Красота окружает меня со всех сторон! Какое же неблагодарное существо человек: когда решительно все у него в порядке, он непременно постарается это разрушить, призвав себе в помощь что угодно, хотя бы ночные кошмары».

О любви я не думал, просто радовался всему, что радовало душу. Любовь же почитал в некотором роде романтической экзальтацией.

«Не понимаю, как можно влюбиться в одну какую-то женщину, — часто говорил я, — когда они все так прекрасны. Ими следует любоваться, однако придавать им чрезмерное значение, право, нельзя».

Мы поселились в Риве, в старом итальянском отеле; отец со студенческих лет ежегодно приезжал в Венецию и останавливался только здесь. Весь отель, от хозяйки его до последнего слуги, был нам знаком, и мы чувствовали себя здесь как дома. Нам оставляли обычно одни и те же номера. Папа не любил места, облюбованные венграми, и потому ни за что на свете не пожелал бы остановиться в Лидо.

— Венгры и евреи испортили бы Венецию, если бы ее можно было испортить, — говаривал он.

По утрам — но совсем не рано — меня будили гудки больших пароходов и репетиции духового оркестра. Пробуждаясь от дремоты в постели под белым балдахином, окруженной сеткой от комаров, я долго вслушивался в эти необычайные звуки труб и гудки. То были самые желанные моей душе звуки, я испытывал благодарность к фанфарам, которые вызывали меня в этот мир красоты из неведомых мрачных сновидений. Из пучины каких страданий, кто знает?!