Калигула

Первый этап династического культа начинается в августе 37 года освящением храма божественного Августа, которое почти совпало с днем рождения Гая. Второй этап — обожествление Друзиллы год спустя, 23 сентября 38 года, хотя у покойной имелось очень мало заслуг. Это был официальный шаг, и он нашел отзвук по всей империи, однако Калигула при этом был сдержан. Так, на монетах это событие отражено не было. Забыл ли об этом Калигула, или сейчас он поступал так намеренно, сказать трудно. Правда, одна не установленная муниципия или колония, возможно Синоп, выпустила медные монеты, где с одной стороны были изображены сестры Калигулы с надписью Divae Drusilia, Julia, Agrippinae, с другой — женщина на стуле с державой и скипетром в руках, т.е. мать Гая — Агриппина. Однако сам Калигула подобной возможностью политической пропаганды не воспользовался.

Последний этап — это обожествление его при жизни, что Светоний описывает так:

«Он посвятил своему божеству особый храм, назначил жрецов, установил изысканнейшие жертвы. В храме он поставил свое изваяние в полный рост и облачил его в собственные одежды. Должность главного жреца отправляли поочередно самые богатые граждане, соперничая за нее и торгуясь. Жертвами были павлины, фламинго, тетерева, цесарки, павлины — для каждого дня своя порода» (Светоний, Калигула, 22). Нам немало известно об официальном культе, но эти свидетельства — единственные, и больше нигде не приводятся; поэтому к ним не следует относиться с доверием, тем более, что перечень птиц явно приукрашен. Возможно, что Калигула был объектом частного поклонения в Риме, но ничто не позволяет заключить, что существовал его публичный культ. В своей политике он использовал культ умерших — Августа и Друзиллы. И, напротив, на греческой земле, в Милете в храме Дидим надпись упоминает об организации культа императора, объединяющей представителей тринадцати азиатских городов. Принимая эти почести, Калигула следовал примеру своих предшественников Августа и Тиберия, так что здесь также не было ничего нового.

Что же остается, чтобы поддержать эти обвинения в неблагочестии? Вряд ли сюда можно отнести его желание быть сверхчеловеком — в речах, нелепых нарядах, постановках, строительных проектах; однако это ловко использовали его обвинители, следуя лучшим традициям античных трибунов и вынося свой приговор уже после гибели принцепса.

Калигула был насмешником, дерзким и заносчивым, любил словесные нападки, на которые его собеседники не могли ответить в силу его власти, а также опасаясь его гнева. Однако в адрес богов он не допускал насмешек, разве что цитировал строфы Гомера с угрозами в адрес Юпитера: «Ты подними меня, или же я тебя» (Илиада; по Светонию, Калигула, 22). А вот по отношению к памяти своих предков он, напротив, демонстрировал глубокое неблагочестие, о чем опять же говорит Светоний. Агриппу он не хотел признавать своим дедом из-за его незнатного происхождения, а что касается его матери, то, по его словам, она родилась от кровосмешения, которое Август совершил с Юлией I. Свою прабабку Ливию он обвинял в безродности. Однако эти свидетельства Светония представляются совершенно надуманными, поскольку известно, что Калигула прославлял память Агриппы в монетах; что касается Ливии, то он вовсе не поносил ее, а лишь привел пример незнатного происхождения некоторых из ее предков, когда упрекал сенаторов в высокомерном отношении к всадникам. Когда в 39 году Калигула решил отметить победу при Акции, одержанную его прадедом Августом над его же прадедом Антонием, враги принцепса получили хорошую возможность для политических издевок.

В тенденциозных интерпретациях Калигула обвиняется и за его страсть к театру. Не имея права показываться на сцене, он, как и Август в молодости, наряжался Аполлоном и выступал от его имени. Вот что обо всем этом говорит его современник Филон:

«Представляя, что он в театре, он надевал различные нелепые наряды: то шкура льва и дубина в руках, все в золоте, так он изображал Геракла; то колпак на голове, чтобы показать Диоскура; иногда он также изображал Диониса, набросив на себя шкуру оленя и держа в руках жезл. Изображая Гермеса, облаченного в хламиду, с жезлом в руке, он демонстрировал связность и путаницу, логику и расстройство ума. Затем он сбросил этот нелепый наряд, чтобы надеть другой и преобразиться в Аполлона с короной на голове, луком и стрелами в левой руке и с харитами. Образы, воплощающие добродетель, он размещал справа, а то, что олицетворялось со злом, — слева. Занимал свое место хор, который его славословил, именуя при этом Бахусом, Эвоем и Лоем. Или, надев латы, взяв в руки меч и щит, он приветствовал всех от имени Ареса, а по сторонам приверженцы этого «нового Ареса» выстраивались как эскорт. Зрители всем этим были поражены» (Jegatio ad Caium, 78 — 98). Как раз заключительная ремарка помогает нам понять реакцию современников Калигулы: во всем этом не было ничего предосудительного и не могло повлечь за собой обвинений в неблагочестии, но император не должен сам это исполнять. Определенно, Калигула был слишком инфантилен.

Самая лучшая из его постановок состоялась не в Риме, а в Неаполитанском заливе, где в 39 году был сооружен мост между Байями и путеоланским молом длиной почти в три тысячи шестьсот шагов. Для этого собрали грузовые суда, поставили на якорь в два ряда, насыпали на них землю и выровняли по образцу Аппиевой дороги. В течение двух дней Гай наслаждался на этой импровизированной сцене: в первый день он разъезжал на богато убранной лошади, в дубовом венке, с маленьким щитом и мечом в руках, в златотканном плаще; на второй — в одежде возницы, на колеснице, запряженной парой лучших скакунов; перед ним ехал мальчик Дарий из парфянских заложников, за ним — отряд преторианцев и свита друзей. Подражал ли он Ксерксу, который перегородил Геллеспонт? Или Александру, покорителю Дария? А может быть, Гай хотел перехитрить предсказание, привлекшее общий интерес накануне его восшествия на престол, когда астролог Фрасилл заявил, что Гай скорей на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором (Светоний, Калигула, 19)!

Конечно, он хотел выглядеть сверхчеловеком, преодолевающим все препятствия, но это сопровождалось комедиантством, шокирующим серьезных римлян. И легко понять, почему ему приписывали, что по ночам, когда светила полная луна, он приглашал ее к себе в объятия и на ложе, а днем иногда разговаривал наедине с Юпитером. Его строительные планы также истолковывались тенденциозно: если он хотел построить мост между Капитолием и Палатином, то лишь для того, чтобы быть ближе к Юпитеру, а когда он продлил Палатинский дворец, в котором проживал, до храма Кастора и Поллукса, то говорили, что он превратил этот храм в прихожую, сам же пожелал быть как можно ближе к Диоскурам. Свидетельствовали также, что он распорядился привезти из Греции статую Зевса Олимпийского работы знаменитого Фидия, чтобы снять с нее голову и заменить своей.

Конечно, сдержанность не относилась к числу добродетелей Калигулы, и когда в 39 году его политика стала вызывать недовольство, что сопровождалось злословием и откровенной клеветой, это вызывало, соответственно, его ответную реакцию.

XIII. Первые подозрения

Поведение молодого человека подвергалось критике, и действительно, он был далек от того, чтобы вести себя как принцепс. В первый год, вероятно, следуя хорошим советам, он проявил себя как умелый и милосердный правитель: были реабилитированы политические осужденные, освобождены заключенные, уничтожены компрометирующие судебные архивы, снижен непопулярный налог, реализованы завещания Ливии и Тиберия. При этом, как обычно, шли празднества и проводились игры.

В этих условиях общественное мнение спокойно приняло самоубийства, на которые были спровоцированы юный Гемелл и старик Силан. Объясняя их, говорили, что империю нельзя поделить на части, и что то было не убийство, а законная защита со стороны принцепса. Само провидение хотело смерти Гемелла, потому что его сторонники угрожали стабильности государства. Что же касается Силана, то рассуждали так: «Смешно считать, что тесть имеет столько же власти над зятем, как отец над сыном. Этот глупец, который уже и тестем-то не был, нескромно вмешивался в то, что его совершенно не касалось, не понимая, что после смерти своей дочери он уже ни на что не может претендовать. Принцепс и он стали отныне чужими, и Силан не пользовался вниманием Калигулы» (Филон, Legatio, 68-72).

Во второй год правления принцепс проявил гораздо меньше щедрости. Был отменен налог на продажи, а в середине сентября, когда пожар опустошил римские кварталы, принцепс сам руководил пожарными командами, а гвардейцы-преторианцы помогали в тушении пожара. Самоубийство Макрона и его жены было встречено спокойно. Говорили так: «Префект был слишком чванливым. Он претендовал на роль ближайшего советника, а ситуацию не понимал. Он что, хотел передвинуть Гая на второе место, чтобы самому стать правителем?» (Филон, Legatio, 69).

В 39 году, на третий год правления, в казне императора денег стало меньше, однако Калигула продолжал свою политику зрелищ. С одной стороны, он понуждал магистратов и сенаторов к щедрости в театральных представлениях, бегах, гладиаторских боях, с другой — публика стала считать, что качество этих зрелищ заметно понизилось.

Первое противодействие началось, видимо, среди сенаторов, которые договорились в целях уменьшения расходов на выборы не выставлять кандидатов в магистратуры. Они, как и всадники, были также недовольны тем, что Калигула предпочитает спектакли и зрелища делам управления. Недавно еще Макрон, опекая принцепса, контролировал его поведение на зрелищах, стараясь, чтобы тот не проявлял излишних эмоций, а вел себя в соответствии со своим званием. Филон свидетельствует, что сенаторы говорили принцепсу: «Нельзя, чтобы ты вел себя, как все присутствующие здесь зрители. Благодаря своему положению, ты должен стоять выше всех этих людей и вести себя соответственно.

Неуместно, чтобы тот, кто правит землей и морями, поддавался пению, танцам, декламации и прочим делам такого же рода, вместо того, чтобы всегда сознавать, что он — правитель. Именно управление — самое главное для тебя искусство. Вознесенный судьбой к самым вершинам, ты — лоцман челнока всего человеческого рода, и нет у тебя иного долга и иной радости, чем быть благодетелем для всех подданных» (Legatio, 43-51).

И что же вместо этого? Принцепс, пристрастный к вину и лакомствам, с ненасытным аппетитом, предпочитающий поглощать блюда баснословной стоимости, пить растворенные в уксусе дорогостоящие жемчужины, подавать еду на золоте, строить галеры, украшенные драгоценными камнями, пировать дни напролет. Светоний впадал в самые разнузданные фантазии, описывая неповторимый образ жизни императора. Что же касается любовных подвигов Гая, то они общеизвестны.