Калиостро

«26 декабря 1785

Возлюбленная супруга моя, страдания мои все сильнее, и каждый день к ним прибывают новые, а единственно, что утешить меня способно, так это писать тебе и получать от тебя весточки, что доставляют мне по понедельникам, средам и пятницам. Без них мне совсем невмочь, и не могу я поверить, что мадам Буасоньер столь жестока, что готова несчастия мои преумножить, будто бы сейчас несчастия мои невелики; уверен я, что ею написанное было бы лучше, да и нравится мне почерк ее больше. А сейчас даже слова в письмах твоих не такие, как прежде, а потому именем Господа умоляю, ответь мне, в чем дело, поелику я так страдаю, что лучше бы уж Господь призвал меня к Себе в вечность: там бы обрел я счастие. Несравненная моя Серафина, сказано мною было, да и еще раз повторю, что ведомо мне о положении твоем бедственном, но чего ж мне еще сказать тебе, кроме как призвать тебя уповать на Провидение, кое позаботится о нас всенепременно и невиновность нашу докажет.

А еще напиши мне, не позабыли ли нас друзья, а особенно Лаборд, что трудится нынче ради облегчения положения нашего. И очень мне хочется обрести спокойствие, ибо одолевают меня размышления печальные и черные, а я, душа моя, не хочу волновать тебя и писать о них не стану.

Доченька, запасайся терпением, и не забывай, сколько добра я сотворил, помни о друзьях, что радеют о нас, о Господе, что не оставит нас без защиты Своей, ибо гроза пройдет, и мы до того времени доживем непременно.

На этом все, крепко и со всей нежностью души своей обнимаю тебя и благословляю от имени Всевышнего, и передаю наилучшие пожелания всем друзьям, а особенно мадам Буасоньер, и от всего сердца обнимаю Моранда и Лаборда, и передаю привет Франческе и Агостино [61] .

Твой несчастный супруг, любящий тебя более, чем самого себя.

Прошу графа Люксембургского и мадам де Фламар [62] порадеть, дабы страдания мои поскорее закончились, и уповаю на их великодушие».

61

Франческа — камеристка Серафины, Агостино — камердинер Калиостро.

62

Граф Люксембургский занимал высокое положение в Египетской ложе. Мадам де Фламар — мадам де Фламаран, племянница монсеньора Фелипо д’Эрбо; исполняя желание Калиостро, попросила дядю ознакомиться с ритуалом Египетского масонства и получила его принципиальное одобрение. Парижские почитатели Калиостро также намеревались предложить папе и коллегии кардиналов, чтобы Египетское масонство — наряду с мальтийцами и другими рыцарскими орденами — было утверждено буллою и получило бы право обращать протестантов. Так как для столь важного дела следовало иметь отдельный дом, то, возможно, дом в Париже за 150 тысяч ливров, в намерении приобрести который обвиняли Калиостро, предназначался именно для этих целей. Но Калиостро утверждал, что никакого дома он приобретать не собирался. Обвинителей возмущала не столько покупка дома, сколько его предполагаемая стоимость.

«17 января 1786

Любезнейшая супруга, наконец-то получил от тебя письмо, но почерк, коим оно написано, мне не ведом, он не похож на почерк мадам Буасоньер, и прогнать волнение ради хотелось бы мне знать, точно ли письмо это от тебя. Все у меня по-прежнему, а временами чудится мне, что я теряю рассудок, и этого я боюсь, а потому поручаю себя Господу. В письмах друзья уговаривают меня есть как следует, но я потерял и аппетит, и сон. Передай благодарность мою Лаборду за паштет, а мадам де Фламар за рябчика, бекасов, каштаны и апельсины, и скажи им, чтобы они про нас не забывали.

Я получил две книги о швейцарцах, о коих просил.

Шлю признательность свою всем друзьям своим, а особливо графу Люксембургскому и мадам Фламар, и от всего сердца посылаю им свои наилучшие пожелания.

А еще прошу Моранда вовремя отправлять мне письма, потому как без них меня одолевает печаль, ибо время, отведенное нам в этом мире, впустую проходит.

И то же самое скажи мадам Буасоньер и ее близким, а еще ее любезной подруге; жаль мне весьма, что они занедужили; за всеми делами я не забыл, что хотел бы знать, кто мне пишет, посему как почерк принадлежит совсем иной руке. Наидостаточные пожелания мои Моранду и Грийе; поручаю себя Господу и передаю приязнь свою твоей Франческе и Агостину тоже» ⁶.

Серафина не умела писать и свои письма диктовала. А чтобы супруг ее ничего не заподозрил, офицер, записывавший по приказу коменданта за мадам Калиостро, относил письма мадам Буасоньер, проживавшей по соседству с графом и графиней, и та своей рукой переписывала их. О чем в течение почти полугола писала графиня мужу, вводя его в заблуждение о своем истинном положении? Есть мнение, что Серафина пользовалась всеми послаблениями, что предоставлялись знатным узникам, и к ней, как и к кардиналу, допускали посетителей. Второй раз Лоренца-Серафина приехала в Париж и второй раз оказалась в парижской тюрьме. Не промелькнула ли у нее мысль, что и на этот раз в ее заточении повинен супруг, скрывший от нее какие-то свои интрижки? Может, именно в бастильской камере у нее впервые возникла мысль расстаться с Калиостро?

По словам Беньо, молодой адвокат Польвери, призванный защищать супругу магистра, настолько был ею очарован, что написал в ее защиту письмо, где именовал свою подзащитную «ангелом в человеческом облике, посланным на землю скрасить дни необыкновенного человека» и «идеалом совершенства». «При чем здесь она и уголовный процесс?» — резонно вопрошал адвокат. Но так как обвинений Серафине не предъявляли, ибо арестовали ее заодно с супругом по письму с печатью, письмо адвоката действия не возымело. В феврале к Серафине допустили Тилорье; от него граф узнал, что супруга его в Бастилии и здоровье ее чрезвычайно ослаблено. Сообщение Тилорье потрясло Калиостро. Как, почти полгода он сидит в Бастилии, ведет переписку с женой, полагая, что та находится на свободе и исполняет его поручения, а она, оказывается, узница той же самой тюрьмы! И тоже арестована ни за что! От имени Калиостро Тилорье немедленно подал прошение об освобождении Серафины: «Просит всепокорно граф Александр Калиостро сим письмом и яко муж Серафины Феличиани […] имея причину надеяться, что главный Французский Сенат не отвергнет прошения иностранца, требующего свободы для супруги своей, умирающей в челюстях Бастилии… Определен будучи под уголовный суд, челобитчик ничего для себя не просит и ожидает в оковах той минуты, когда правосудие явно засвидетельствует его невинность: но моя супруга, которая определена под суд без обвинения и даже не была, как сказывают, призвана в свидетельство, но которая однако ж пять месяцев находится в заключении и при всем том не попущено было челобитчику с ней видеться; об ней он только просит — он ничего не говорил, покамест у супруги его здравие не переменилось; но ныне, как он знает, она опасно больна и жизнь ее угрожаема смертию. […] Пускай врата Бастилии останутся для нее закрытыми, но да попустят по крайней мере ее несчастному супругу иметь единое удовольствие, чтобы подать ей помощь или, когда оная бесполезна, чтобы сомкнуть ей глаза…» ⁷Высокочувствительное послание не соответствовало действительности, а посему комендант, заявив, что никаких иных болезней, кроме обычных женских, у графини не наблюдается, отпускать ее отказался. Если же верить слухам, комендант просто не хотел расставаться с красавицей, ставшей его любовницей. Ох уж эти слухи! Сколько их витало над Парижем — да что там над Парижем, над всей Европой — во время процесса! Кто-то внимал душераздирающим историям о страдавшей в сыром каменном мешке графине Калиостро, кому-то, напротив, осведомленные лица сообщали, что и граф, и графиня устроились весьма недурно для заключенных: у Калиостро есть лакей и собственный повар, а его жене дозволено свободно гулять в стенах крепости. Сохранилось множество свидетельств об узниках Бастилии, покупавших себе довольно сносные условия содержания. Например, переведенный в 1784 году из Венсенской крепости в Бастилию небезызвестный маркиз де Сад сам обставил отведенную ему камеру, потратив на это более 20 тысяч ливров; еду маркиз заказывал у лучших трактирщиков.

Когда жалостливое прошение стало достоянием гласности, видный член парижского парламента Дюваль д’Эпремениль (по совместительству тесть Тилорье) взял дело освобождения Серафины в свои руки. Видный оппозиционер, пользовавшийся поддержкой герцога Орлеанского, активно ненавидевшего королеву, д’Эпремениль прекрасно понимал, что любое поражение двора является победой оппозиции. Адепт Калиостро и член Египетской ложи, д’Эпремениль нажал на нужные рычаги и добился освобождения графини: 26 марта она вышла на свободу. Но прежде чем отпустить Серафину, комендант предложил ей подписать документ, согласно которому она признавала, что получила деньги, бриллианты и украшения, взятые у нее в доме при аресте. «Господин комендант, — ответила Серафина, — я, конечно, плохо разбираюсь в формальностях, но, по-моему, это несправедливо. Как я могу утверждать, что получила назад свои вещи? Я ничего не получала!» «Не волнуйтесь, мадам, — ответил комендант, — это простая формальность. Через несколько дней все вещи будут вам возвращены». Серафине не терпелось покинуть мрачные стены Бастилии, и она подписала бумагу. Точнее, изобразила значок, который обычно ставила вместо подписи. Тяжелые двери распахнулись, опустился подъемный мост, и Серафина, жадно глотая свежий весенний воздух, покинула твердыню абсолютизма. Дома ее встретили верные Франческа и Агостино; после разгрома, учиненного жандармами, слуги привели дом в порядок, но возместить ущерб они, разумеется, не могли.

Узнав, что комендант де Лонэ и комиссар Шенон фактически обокрали его, Калиостро ужасно возмутился и через Тилорье попытался убедить де Лонэ вернуть, как он и обещал, драгоценности и деньги графине. Но де Лонэ ответил, что не брал на себя никаких обязательств по отношению к графине Калиостро; относительно же имущества — пусть проситель сначала выйдет из Бастилии, а там посмотрим. Ответ коменданта разозлил не только магистра, но и его адвоката, и незадолго до решения суда они составили прошение в парламент. В этом прошении Калиостро, по сути, обвинял де Лонэ и комиссара Шенона в неисполнении служебных обязанностей и — называя вещи своими именами — в краже. Ибо «в протоколе об аресте комиссар Шенон не упомянул ни о деньгах, ни о драгоценностях; господин же де Лонэ сумел получить бумагу, согласно которой графине Калиостро вернули все ее имущество». Калиостро просил «выдать ему документ», подтверждавший незаконность изъятия драгоценностей и денег, и признать недействительной бумагу, которую де Лонэ заставил подписать его супругу. И разумеется, потребовал вернуть ему изъятое. Забегая вперед скажем, что кое-какие бриллиантовые украшения Серафине все же вернули, но суммы, указанные Калиостро — «47 чеков на 100 ливров, 15 колбасок по 50 дублонов каждая, 24 квадрупля испанских, 1233 цехина венецианских и римских» ⁸, — нет. Впрочем, возможно, это были не чеки и не колбаски, а бумажник со ста тысячами ливров. В любом случае сумма крупная…

Процесс по делу об ожерелье тянулся девять месяцев: допросы, очные ставки, поиски свидетелей, выяснение личностей иностранцев, именующих себя графом и графиней Калиостро… Основной поединок происходил между Ла Мотт и Калиостро. Впрочем, это не удивительно: Калиостро и Ла Мотт имели немало общего — и наглость, и напор, и беспринципность, и великолепные актерские способности, и знание человеческой натуры, главным образом ее слабостей. С первой минуты знакомства авантюристка почувствовала в лице Калиостро опасного конкурента в борьбе за кошелек Рогана. И на перекрестных допросах как с цепи сорвалась: швыряла в магистра чем под руку попадется, изрыгала страшные ругательства, топала ногами, говорят, даже швырнула в него горящий факел; к счастью, он пролетел мимо и упал на солому, где его быстро загасили. Калиостро сам был подвержен подобным приступам ярости, но темная бастильская камера, похоже, сломила его; когда же — не без помощи Тилорье — он оправился от депрессии, то, по совету адвоката, не стал вступать в споры с Ла Мотт, а лишь величественно отвергал обвинения авантюристки. Говорят, своими возвышенными речами он даже сумел убедить Ретоде Виллета признаться в изготовлении фальшивок: «Я час внушал ему долг честного человека, говорил о Провидении и любви к ближнему. Я вселил в него надежду на милость Господа и правительства. Докладчик из парламента сказал, что Рето был бы чудовищем, если бы не внял моим увещеваниям, ибо я говорил с ним как с небесным существом» ⁹. Адвокат Тилорье старался вовсю, и выступления Калиостро, выходившие из-под его пера, отличались величием, многословием и сентиментальной фантазией. Тилорье можно считать соавтором первой «восточной» биографии Калиостро, той, где магистр именовал себя Ахаратом… ну и так далее.

Почувствовав, что могущественный клан Роганов не отдаст кардинала на растерзание, Ла Мотт решила сделать козлом отпущения Калиостро и принялась громоздить одну ложь на другую. Желая заручиться поддержкой публики, адвокат Дуало опубликовал ее «Записку», или, как говорили во времена Калиостро, «Мемориал» под названием «M'emoire fait par М. l’avocat Doillot pour dame Jeanne de Saint-Remy de Valois, 'epouse du comte de La Motte, pour l’ffaire du fameux collier». «Мемориал» Ла Мотт подогрел интерес к процессу и его участникам. Сообщив, что кардинал сильно нуждался в деньгах, ибо хотел выдать замуж некую даму из Германии, от которой у него был ребенок, и он мечтал дать ему имя будущего супруга дамы, она заявила, что Калиостро вручил его преосвященству шкатулку, полную алмазов. С присущей ей фантазией Ла Мотт описала, как в темную комнату, где горели тридцать свечей, а на столе лежал кинжал с рукояткой в форме креста, бесшумно вошел Калиостро и, протягивая кардиналу шкатулку, откинул крышку, отчего в комнате стало светло. Затем, повернувшись к ней, Калиостро велел ее попросить супруга съездить в Англию и продать бриллианты, а деньги привезти кардиналу. В ответ Тилорье от имени своего подзащитного опубликовал «Опровержение графа Калиостро» («R'efutation de la partie du M'emoire de la comtesse de La Motte qui concerne le comte de Cagliostro»), продолжив создавать трепетный и благородный образ ученого магистра и бескорыстного целителя: «Утеснен, обвинен, оклеветан… заслужил ли я сию участь? Я снисхожу во глубину моего сердца и обретаю в нем спокойствие, в котором люди мне отказывают. Я много путешествовал: известен во всей Европе и в большей части Азии и Африки; повсюду являю я себя другом мне подобных. Познания мои, время, стяжание всегда и беспрестанно употребляемы были к облегчению несчастных. Я учился, упражнялся во врачебной науке, но не постыдил корыстолюбивыми соображениями сего благороднейшего и утешительнейшего искусства. Единая склонность, единое побуждение привлекало меня к страждущему человечеству, и я сделался врачом. Довольно будучи богат, дабы исполнять делом предначертанное мною благотворение, умел я сохранить свою независимость, давая всегда и ничего назад не приемля; тонкость чувствований моих до того простиралась, что я отрекался от благодеяний самих государей. Богатые втуне получали мои лекарства и советы. Но бедных наделял я лекарствами и деньгами. Никогда не заходил я в долги и смею сказать, что нравы мои непорочны и даже строги к самому себе; никого никогда я не оскорбил ни словом, ни делом, ни писаниями. Нанесли кто мне обиды? Обиды я прощал; содеял ли какое благо, сделал оное в тайне. Чужд, но всюду, повсюду исполнял должности гражданина; повсюду благоговел к вере, чтил законы и правление» ¹⁰.

Публика, жадно ловившая каждое слово, вылетавшее из стен парламента, дежурила возле дверей книгопродавцев, чтобы успеть схватить еще пахнувшие типографской краской брошюры. Еще бы, ведь в деле были затронуты интересы главных лиц государства! Почтовые кареты развозили тираж по городам, везли за границу. Началась кампания, чем-то напоминавшая нынешнюю «войну компроматов». Читатель утонул в «Мемориалах», «Прошениях», «Жалобах»: «R'eflexion rapides sur le m'emoire de la dame de La Motte pour M. le cardinal de Rohan»; «Requ^ete de sieur Vilette, ancient gendarme»; «Requ^ete du Comte de Cagliostro»; «R'eponse pour la contesse de Valois-La Motte au M'emoire du comte de Cagliostro»; «M'emoire pour la demoiselle Le Guay d’Oliva»… Французские и иностранные газеты пестрели материалами о процессе и его участниках, не отставали и газеты рукописные, коих в те времена было немало. Так как волей-неволей дело затрагивало двор, то материалы его публиковались даже в правительственном издании «Французская газета» («Gazette de France»), Екатерина II, запомнившая посетившего ее столицу масона и шарлатана, писала своему европейскому корреспонденту Циммерману: «Читала мемуар Калиостро, что вы мне послали, и если бы не была убеждена, что это честный шарлатан, то мемуар его меня бы в этом убедил; но почему парижский Парламент не призовет арабского переводчика, чтобы убедиться, что он не говорит по-арабски? Это гнусный проходимец, коего надобно повесить; это бы остановило новую эпидемию веры в оккультные науки, коими сейчас весьма увлекаются в Германии, в Швеции и которые и здесь начинаются, но мы наведем порядок. Другой мемуар доказывает мне, что его преосвященство тоже наглый жулик, который проводит свою жизнь в обществе мошенников» ¹¹. В грубовато-нелицеприятном духе отзывался о Калиостро и компании автор «Письма королевского стражника»: «Это не он [Калиостро] прославлял себя, это делали те дураки и простаки, что давали ему золото и врали публике, убеждая ее, что человек сей превыше всех людей. Так что ежели вы хотите его [Калиостро] наказать, так наказывайте и тех, кто ему поверил» ¹².

Не только «Мемориал…», но и само выступление Калиостро в суде, куда он явился в зеленой с золотыми иероглифами хламиде, его несомненный артистизм и загадочные речи о свете с Востока и небесных ангелах способствовали неслыханному росту популярности его личности ¹³.

«Я не принадлежу ни одному времени, ни одному месту; вне времени и пространства моя духовная сущность живет своим вечным существованием, и когда я погружаюсь мыслью своей во глубину веков, когда я направляю дух свой к образу существования, далекому от того, какой видите вы, я становлюсь тем, кем желаю быть. […] я сообразую действия свои с тем, что окружает меня. Имя мое — это имя деяний моих, ибо я свободен; страна моя — та, где я сейчас нахожусь. Я тот, кто я есть.

У меня всего один отец: различные обстоятельства моей жизни заставили меня понять великие и волнующие истины; но тайна происхождения и отношения, кои соединяют меня с неизвестным отцом моим, останутся моей тайной; пусть те, кто призван тайну сию раскрыть, поймут меня и согласятся со мной. […] Что же до места, где мое материальное тело около сорока лет назад образовалось на этой земле, что же касается семьи, кою выбрал я для этого, я не хочу ее знать. Я родился не из плоти человека и не по его воле; я рожден из духа. Мое имя, это имя, данное мне и исходящее из меня; то, которое избрал я, чтобы показаться среди вас. Имя, коим звали меня при рождении, то, кое дали мне в юности, те, под которыми в иные времена и в иных местах меня знали, я эти имена оставил, как оставил устаревшие и ставшие ненужными одежды.