Камень, брошенный богом

Здесь лапы у елей дрожат на весу, Здесь птицы щебечут тревожно. Живешь в заповедном и диком лесу, Откуда уйти невозможно…

Валери замерла.

Что ж ты такая несчастливая, голубушка моя?

Пусть черемухи сохнут в тоске на ветру, И скорбя, опадают сирени — Все равно я отсюда тебя заберу Во дворец, где играют свирели…

В глубине грустных глаз графини Гонзаго дрогнул блеклый свет. Будто трепещущий огонек свечи пробился из-за морозных узоров стекла. Я, было, вспомнил Катюшку, но горечь времени разъела до неузнаваемости некогда любимый облик.

Твой край заповедный на тысячи лет Укрыт от меня и от света, И думаешь ты, что прекраснее нет, Чем лес неизведанный этот!

Сеньора Валери нервно огляделась, толи проверяя для кого я пою, толи из опасения выдать треволнения. А действительно для чего и для кого я пел? Для тетушки? Неааа! Для Боны? Ей мои песни, что мертвому щекотка. Для Югоне? Маркизу за душу не ущипнешь, лучше за ягодицу — быстрее поймет. Для Валери? С чего вдруг?

Пусть я многим пришелся не ко двору, Пусть мир весь со мной нынче в ссоре [57] , — Все равно я отсюда тебя заберу В светлый терем с балконом на море…

Неожиданно наши с Валери взгляды встретились, и я постарался не отвести свой. Может я обманывал себя, может, обманывал её, но почему-то мне хотелось, что бы эта женщина с сердцем, замерзшим в сосульку от обид и предательств, ощутила себя любимой. А может это я хотел ощутить себя любимым… Хоть разок! Хоть маломальский разик!

57

Выделенные в стихотворении строки изменены умышленно. Настоящий текст, где упоминается утро, и луна не был бы понят слушателями. Признаю за собой акт вандализма и святотатства.

В какой день декады, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно… Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно…

Валери потянулась к кубку и чуть пригубила вина. В моей памяти её действие вызвало не то мираж, не то призрак, не то еще какую то чертовщину…

Глядя на меня сверху, ОНА медленно льет на себя вино из длинного хрустального бокала… Розовая влага тонкой струйкой стекаем между двух упругих грудей, дальше в низ, по животу, туда, где слились наши тела… Вино кончается и бокал летит в стену, разлетаясь в звездную пыль… Она не знает о звездах!.. Ни чего не знает о звездах!!! Их попросту нет в этом скупом и щедром мире… Её лицо приближается… Целую подбородок, губы, нос, переносицу, горячий лоб, спрятанную под волосами татуировку змеиного глаза… Жрица!!!

Сердце давануло огненный ком крови, погнав его по артериям и венам, во все закоулки моего существа… Я хочу вспомнить и не помню!..Не помню!..Не помню!!!

Украду, если кража тебе по душе, — Зря ли я столько сил разбазарил? Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял!*

Баллада закончилась. Я спел на все восемнадцать Оскаров американской академии. Я спел на все гремми, глобусы и пальмовые ветви мира. И не получил не чего. Даже имени…

…На пол упало блюдо и вилка, разбив мою хрустальную грезу в прах… Бона поднялась с места, словно её подкинула пружина.

— Я уезжаю, — выкрикнула она, заглушив последний аккорд из-под моих пальцев.

Молчу, пытаясь собрать осколки памяти воедино. Мне так хотелось помнить!!!

— Я уезжаю! — повторила Бона.

Вот привязалась! Да купи ты себе плацкарт хоть в преисподнюю!

— Не забудь покормить Людоеда. Собачка мается, — попросил я в ответ, пропустив угрозу мимо ушей.

Блюдо с поросятиной полетело на пол.

— Я уезжаю! Не вздумай посылать за мной! — рычала Бона. — Повешу посыльного на первом же дереве! И сам не вздумай увязаться! Надо было скормить тебя лектуровскому альгвасилу! — Она выскочила из-за стола и понеслась к дверям. — Людоед! Душегуб! За мной!

Людоед, занятый пожиранием поросятины и ухом не повел на её речь. Душегуб грозно гавкну, но не ей, а мне.

Подзадорь её чем-нибудь! Пусть кинет и для меня! Фазанчика под грибками!

— Сам возьми, — рявкнул я собаке.

Из всех присутствующих мои слова понял только пес, не замедливший перемахнуть через стол, слопатив фазана.

— Сеньора Эберж, вы можете воспользоваться моей каретой, — позволил я покидающей меня любовнице. А ведь совсем не так давно хотел видеть её коленки в белых чулках у себя на плечах. Что ж не все хотелки сбываются.

— Катайся на ней сам, — огрызнулась Бона, сильным толчком распахнув двери в оранжерею. Беглянка буквально налетела на серьезного господина в черной коже, смуглого как узбек, и вооруженного что пехотная бригада ландскнехтов.

— Сеньора! — учтиво посторонился он, уступая Боне дорогу.

— Благодарю! — на бегу ответила разжалованная фаворитка и помчалась дальше.

— Подь сюда дружек, — поманил я пальцем слугу, державшим серебряное блюдо, заваленное фруктами. — Поставь тяжесть и проследи, сеньора Бона не должна заходить ни в библиотеку, ни в оружейную, ни куда-нибудь еще, кроме своих комнат.

Слуга исчез, будто устроил с Эберж гонки с препятствиями.

Человек в черной коже без доклада вошел в столовую и четким шагом солдата направился ко мне. Не доходя положенных пяти шагов, снял шляпу и представился.

— Ингвар фон Гартман. Гонец Его Сиятельства графа Гонзаго с поручением.

Не знаю, показалось или со мной сыграло шутку мое богатое прошлое, но от гостя за версту расходились флюиды опасности. Не обычный скороход, а посыльный от матушки Смерти принес мне заказное уведомление.

— Слушаю вас, — обратился я весь во внимание и передал инструмент кравчему.

— Сеньор граф, желает вам здравствовать и передает личное послание, — Гартман достал из подсумка маленький свиток и отдал мне. — Так же он просит сеньору Валери, принять от него подарок, — Гартман обошел вокруг стола и, преклонив колени, подал черную шкатулку. — В знак извинений за свою резкость во время последней встречи.

Валери приняла шкатулку и бережно открыла её.

— Его Сиятельство просит, надеть подарок по получению, — не попросил, потребовал гонец.

Сеньора Гонзаго с той же осторожностью, с какой отнеслась к шкатулке достала чудесной работы брошь, сочетание серебра и темно-синих аквамаринов, и приколола к платью.

— Благодарю, вас Ваше Сиятельство, — Гартман склонил голову, затем поднялся с колена и повернулся ко мне.

Разматывая тесьму на свитке и ломая черный сургуч печати, я догадывался, зачем здесь гонец. Когда же развернул абсолютно чистый лист, догадка подтвердилась. Лехандро Гонзаго мертв. Мэтр Букке оказался бессилен.